Гафур Гулям - Стихотворения и поэмы

Минус сорок два градуса… Только! Как свет,
бурекрылая армия наша быстра.
Страшен гнев ее! Сталь ее шашек остра.
Ни пощады врагу, ни спасения нет.
Впишем пламенем в книгу истории мы
дни начала победы, дни этой зимы!

На пути караванном, в седых ковылях
верблюжонок стоит… Караван его где?
Красный отблеск зари на усталых глазах,
слезы, слезы плывут, как круги по воде.

О, как он сиротлив и похож на меня,
неподвижного в серой дорожной пыли…
Солнце! Зоркое солнце! Лучи наклони,
об ушедших на битву мне вести пошли.

От Юпитера и до песчинок морских
нерушима твоя лучезарная власть,
и среди неоглядных сокровищ твоих
и ресница не может бесследно пропасть.

Прошлым летом, когда собирали инжир
и медовые дыни лежали горой,
и сиянье плодов заполняло весь мир, —
проводили мы сына любимого в бой.

В нем созрело достоинство предков моих.
Он, как я, горделив, младших братьев собрал,
обнял каждого, встал на пороге, затих
и к родимой земле поцелуем припал.

Он вернется, мой сын, победителем к нам,
он приедет! Окончена будет война!
К его черным, как ласточки крылья, бровям
не пристанет в пути и пылинка одна.

Но отец я! По древнему праву отцов
я тоскую без вести о сыне моем.
Жду его — чуть послышится цокот подков.
Жду его — чуть поднимется пыль за холмом.

И лишь только мелькнет чей-то конь впереди,
«Вот он едет!» — беззвучно себе говорю.
Неподвижно стою на широком пути,
неотрывно на запад багровый смотрю.

Вечерами, когда мы за пловом сидим,
многолюдная вся соберется семья,
только место твое остается пустым,
остается нетронутой доля твоя.

И бывает, усталая мать невзначай
по привычке протянет тебе пиалу, —
отвернусь я к стене. И остынет мой чай.
Мать уйдет и тихонько заплачет в углу.

Может, в небе твоя покатилась звезда,
может, в эту минуту далеко от нас
ты упал на снегу. И уже никогда
не откроешь веселых мальчишеских глаз…

В эту ночь, до зари не смыкая ресниц,
я Бедиля читал. И забылся в тоске.
И волшебная музыка тихих страниц
оживала, звучала в саду вдалеке.

Ветерок на заре, как дыханье твое,
пробежал по листам недочитанных книг.
и чистейшим, как ртуть, стало сердце мое,
стали мысли прозрачными, словно родник.

Взял я серп и садовые ножницы взял
и пошел по тропинке, что к саду вела.
И, увидев меня через низкий дувал,
вслед за мною невеста твоя побрела.

Пусть деревья в саду вырастают у нас,
пусть цветы распускаются, солнце ловя,
пусть слезинки, застывшие в сумраке глаз,
в ожерелье нанижет невеста твоя.

И победа придет! И когда поутру
я услышу, что едут джигиты домой,
ароматные персики все соберу,
положу их в корзину горой золотой.

И пойду босиком по намокшей траве
с неохватной корзиной янтарных плодов,
словно солнце неся на своей голове,
на дорогу — встречать долгожданных сынов?

Кушай персики, сын! Поспевали не зря,
круглобоки, румяны, покрыты пушком,
каждый персик — улыбка, и каждый — заря,
и росинки еще не просохли на нем.

К этим сочным плодам ты губами прильни,
как ребенок во сне к материнской груди,
только косточки эти смотри сохрани —
на родимой земле их опять посади.

И когда вы с подругой в саду молодом
под деревьями будете рядом сидеть,
тихо с матерью, оба седые, придем
на счастливые лица детей поглядеть.

Разве ты сирота?..
Успокойся, родной!
Словно доброе солнце,
склонясь над тобой,
материнской,
глубокой
любовью полна,
бережет твое детство
большая страна.
Здесь ты дома,
здесь я стерегу твой покой.
Спи, кусочек души моей,
маленький мой!
День великой войны —
это выдержки день.
Если жив твой отец —
беспокойная тень
пусть не тронет его
средь грозы и огня.
Пусть он знает:
растет его сын
у меня!
Если умер отец твой —
крепись, не горюй.
Спи, мой мальчик,
ягненок мой белый,
усни.
Я — отец!
Я, что хочешь, тебе подарю,
станут счастьем моим
все заботы мои.
…Что такое сиротство,
спроси у меня.
Малышом пятилетним
в десятом году
грел я руки свои у чужого огня,
полуголый
таскал по дорогам
нужду.
О, как горек
сухой подаяния хлеб!
О, как жестки
ступени
чужого крыльца!
Я, приюта искавши,
от горя ослеп,
и никто
моего не погладил лица…
Испытал я,
что значит
расти сиротой.
Разве ты сирота?
Спи спокойно, родной…
Пока старый охотник —
кочующий сон —
на меня не накинул
волшебную сеть,
гордой радости —
чувства отцовского полн,
буду я
над кроваткой твоею сидеть,
над головкою
русой твоей, дорогой,
и смотреть на тебя,
и беречь твой покой…
…Почему задрожал ты?
Откуда испуг?
Может, горе Одессы
нахлынуло вдруг
иль трагедия Керчи?
И в детском уме
пронеслись,
громыхая
в пылающей тьме,
кровожадные варвары,
те, что тебя
не добили случайно,
живое губя.
Может, матери тело,
родимой твоей,
с обнаженными ранами
вместо грудей,
и руки ее тонкой
порывистый взмах —
предо мною
в твоих беспокойных
глазах?
Я припомню
смятенные эти глаза,
когда ринусь в смертельный,
решительный бой.
За слезу,
что по детской щеке
проползла,
за разрушенный дом,
за пожар и разбой —
отомщу я врагам
беспощадной рукой!
Этот Гитлер —
ублюдок,
не знавший отца,
он не матерью —
подлой гиеной рожден,
отщепенец понурый
с глазами скопца —
цену детства
как может почувствовать он?
Этот Гитлер —
навозный коричневый жук,
плотоядно тупые усы шевеля,
захотел,
чтобы свой
предназначенный круг
по желанью его
изменила земля,
чтобы людям
без крова
по миру блуждать,
чтобы детям
без ласки людской умирать.
Но земле выносить его
больше невмочь!
…Спи спокойно, мой сын.
Скоро кончится ночь!
Спи спокойно, мой сын,
в нашем доме большом!
Скоро утро придет,
и опять за окном
зацветут золотые тюльпаны
зарниц.
В нашей книге домовой —
без счета страниц.
Будет памятна книга
на все времена.
Сохранит твое имя
навеки она!
…Улыбаешься ты,
и улыбка светла.
Не впервые ль
за долгие-долгие дни
на лице исхудавшем
она расцвела,
как фиалка
на тающем снеге весны.
И продрогший простор
словно сразу согрет
полусонной улыбки
внезапным лучом.
Это — скоро рассвет.
Это — белый рассвет.
Это — белый рассвет
у меня за плечом!