Гафур Гулям - Стихотворения и поэмы

Что проповедуют они, какого жаждут быта?
«От одинокого коня не заклубится пыль»,
«Под шапкою не разглядеть, что голова
пробита», —
Вот сущность их!
Снаружи — лоск, внутри — разврат и гниль…

На окнах — розы, а котел сто лет не мыт,
не чищен.
При неудачах — дикий вой, царапанье лица.
Всё — для наживы, всё — себе, с рожденья
до кладбища.
Кого из нас прельстит уклад такого образца?..

Теперь послушай, что еще тебе хочу сказать я.
Лишь в дружбе с коллективом жизнь полна
и хороша.
А только личное — крючок, оторванный
от платья.
Что толку в нем, таком крючке. Не стоит
ни гроша.

Что — свадьба? Первый шаг семьи. Два члена
коллектива
соединяются навек для дружбы, для труда,
для созидающей любви, свободной и счастливой,
где ясного доверья луч не гаснет никогда.

Мы смотрим так: муж и жена — два
полноправных друга.
Никто не властвует, никто не раб, не падишах.
Теперь не счесть таких семей — от севера до юга.
Одна у них большая цель, одна у них душа.

Вот, например, есть у меня приятель
в Гиждуване.
Женат, счастлив. Ударник он, ударница жена.
В колхозе н а поле он с ней вступил
в соревнованье,
и это не в ущерб семье, когда семья дружна.

На первый взгляд, ну что тут есть? Сюжетик
для заметки.
Но в ней большой, чудесный смысл, в ней нового
росток.
Мужают, множатся у нас герои пятилетки,
богат духовной красотой советский наш Восток.

Что ждет тебя, мой друг Шадман, уже сейчас
я знаю.
Я вижу ясным, как заря, твой путь — твою
судьбу.
О судьбах солнечных таких настойчиво мечтая,
шли революции бойцы на смертную борьбу.

Я вижу счастье двух сердец, я вижу ваше завтра,
когда вы встанете чуть свет, волнуясь, и когда,
друг другом радостно гордясь, войдете в двери
загса,
войдете в двери долгих лет отрады и труда.

Вот ваши подписи легли на белую страницу.
Она, Шадман, для вас окно в большой, чудесный
мир…
Я трижды славлю новый строй, что дал нам
возродиться,
дал нам права и сделал нас свободными людьми.

Едва Хайдар-чокки
рассказ начнет о прошлом,
из глаз бежит слеза,
взлетает к небу вздох.
Как будто он опять
придавлен тяжкой ношей…
Как стар он, наш Хайдар!
Как стан его иссох!

Седую бороду
сожмет рукой сухою,
воспоминания
сзывая в тесный круг.
Он трогает кобыз сердец,
и повесть
течет, мудра, проста.
Ее послушай, друг:

«Подобен морю мир,
а голова людская
подобна валуну
на берегу морском.
Шумит волна, валун тот обтекая,
бежит вода, а камень, изнывая
от жажды, сух,
как горя горький ком.
В те годы я имел
лишь черствую лепешку.
Крутые жернова
попреков и обид
давили грудь мою.
Захлебываясь кровью,
подобен был я
пойманному
соловью.

Тот золотистый луг
на берегу зеленом —
в нем жизнь моя
и молодость моя.
Там солнце спину жгло,
мороз там жег лицо нам,
водой нас обделяла там
скупая Сырдарья.

Коль крепки у тебя
и бодры ноги,
поднимемся на холм,
к тому вон рубежу.
Я с этого холма,
что было в прошлом,
тебе как на ладони
покажу.

То поле видишь? Там
я испол у лет сорок
работал, как верблюд,
ютился в шалаше,
мечтал хоть день быть сытым,
ждал удачи,
а счастье всё не шло,
застыло на меже.

Смотри — вон хауз там,
а вон супа под тенью
разросшегося вширь
карагача.
Был то приют
отчаянья и горя,
на той супе
свила гнездо печаль.

Здесь дом стоял,
построенный на диво.
Раскинут сад —
не сад, а сущий рай.
В нем яблони цвели,
урюк и сливы.
Плодами разными богат
родимый край.

Да не богат он был
счастливой долей
для тех, кто беден и кто смелым
слыл.
Сосед Акбар-амин,
богач известный,
владельцем сада
и арыка был.

Для нас земля жестка,
а небеса жестоки, —
к амину, что ни день,
за помощью идем,
чтоб голод утолить —
щепотку чаю
и горсть муки
под урожай берем.
На черном небе доли человечьей
не видно было ни одной звезды.
Тогда,
отчаявшись смягчить амина,
решили в город обратиться мы.

Ты видишь хауз тот
и ту супу под тенью
карагача
и розовых кустов?
Знай, то гнездо
отчаянья и горя,
там вывела беда
своих птенцов.
Был день весны.
Рассвет росист и мягок.
На листьях влажных
бисер чистых слез.
„Собраться у супы!“ —
велел безусый,
что в осень за амином
счеты нес.

Покорно собрались.
Покрыта
была супа просторная ковром.
Какой-то старец,
утонув в подушках,
разглаживал усов
густое серебро.
Он что-то п о д нос
бормотал, считая.
Чалма его —
что аиста гнездо.
Он был святее самого Хидыра.
Халат его
блистал, сиял звездой.
Мы подошли
и приложили руки
к сведенным голодом,
запавшим животам.
Склонились, как велит приличье,
сказали неизбежное:
„Салам“.

Старик — судья.
Амин сидел с ним рядом.
Писец, мирза,
потрепанный на вид,
держал перо,
читал тетрадь большую,
вновь повторял
поток былых обид.

„О непокорные! —
судья промолвил гневно. —
Вы неспособны милости понять.
Добра не помнит
разве лишь собака,
а вам пора
добро амина знать.
Вы жаловаться вздумали?
Вы что же,
бесстыжими
глазами запаслись?
Или, забыв
святой закон Корана,
вы с подлыми гяурами сошлись?“

Как против сильных
будешь защищаться?
Мы с тем судьей,
бороться не могли.
И суд, начавшись
окриком суровым,
был кончен полной
описью земли.

Перо мирзы
проворно заскрипело.
Слова тяжелые
ложились в ленты строк.
В глазах амина,
будто бы печальных,
горела радость,
и скрился восторг.

Так наши мазанки, земля
согласно акту
к амину перешли —
в счет сделанных им „благ“.
Гневны зрачки судьи,
они — печаль насилья,
и медную печать
судья кладет на акт.
О, если бы амин
взял дочь мою, обидой
и то б не так
вскипел, наверно, я!
И если бы втоптал
он в грязь лицо Хидыра,
всё ж не унизилась бы так
душа моя…

На той земле
я с той поры лет сорок
жил как батрак
Акбар-амина.
Так
посевы и дома
ушли в его владенья…
Вот
то,
что дал нам первый акт».

Едва Хайдар-чокки
начнет рассказ о новом,
усы вздымает смех,
дрожит от счастья голос,
подобно льву, он смел.
Смеется каждый волос
в курчавой бороде.
Как он помолодел!
Его лицо
ласкает ветер свежий,
а он стоит,
что тополь на ветру,
и начинает
радостную повесть
веселым голосом,
подобным пенью струн.