Гафур Гулям - Стихотворения и поэмы

Женщины!
Славьте
новый рассвет.
Старому быту
скажем «нет»!
Скиньте чачваны
позорные, черные!
Вас ожидают
квартиры просторные,
вам
радушно
откроют объятья
магазины готового платья,
вас
ожидают обеды
в новых,
незакопченных,
чистых столовых.
Ваших малюток
ясли ждут,
вас
фабрики ждут
и заводы.
Свободный
для общего блага труд —
бодрость
на многие годы.
Ваши способности,
сдавленные в клетке,
вбитые
в тюбетейки,
ковры,
пояса,
должны теперь
служить пятилетке, —
тогда засверкает
ваша краса.

Хватит!
Покончим
с наважденьем веков.
Пускай,
почетом и славой
увенчаны,
радуясь жизни,
цветут у станков
наши спутницы —
женщины.
Пусть им поют
заводские гудки.
Час пробужденья
светел.
Пусть
кумачовые их платки
вольный
ласкает ветер.
А вы,
тюбетеек расшитых любители,
в кепках рабочих
ходить не хотите ли?

Тала-Таш,
ты от мирного взора далек,
не дождаться дождя
с раскаленных небес.
Не играет река,
и последний листок
уронил
оголенный,
обугленный лес.

Кобылица не ржет,
и не блеет овца.
Всюду стон,
всюду боль,
всюду смерть
и беда —
им не видно конца.
Страх изводит сердца.

Камни катятся с гор.
Тяжек путь беглеца.
И мутнеет вода.
И от голода ноги
тяжелее свинца.
Как чинара, подрубленная топором,
рядом кто-то упал.
И погасли глаза.
Не смолкает орудий назойливый гром,
свирепеет басмаческая гроза.

По девичьим телам,
что еще горячи,
подгоняя коней
разъяренным бичом,
ошалело несутся в карьер
басмачи.
И сверкают подковы
над белым плечом.

Подогнулись колени.
Ноет тяжко спина.
А тела беглецов
точно сжаты в горсти.
Этих губ омертвевших
страшна
белизна.
О, как страшно во мраке
по кручам брести!

Помутнела от запаха пороха
кровь.
В обагренное небо
уставили взор..
Упадут,
подымаются,
валятся вновь.
Заплетен, как клубок,
бездорожья простор.

Сын теряет отца,
мать не сыщет детей.
Всюду тяжкая боль,
стон сжимает сердца..

Корку хлеба найди
и беги!
Жизнь свою береги,
сын, лишенный отца!

Обрывается камень
с угрюмой скалы.
Он Юлдашу послужит подушкой в ночи.
Стал ты жить меж развалин,
в объятиях мглы,
где бесформенной кучей легли кирпичи.

Все глухие углы,
все пустые котлы,
и сараи,
и пасть неостывшей печи
беспризорного манят приютом
в ночи.
Все холодные ветры
несутся к нему.
Он под снегом колючим
продрог и промок.

Он, как ножик в кармане,
уткнется во тьму,
и умолк, и затих,
и свернется в клубок,
навсегда предоставлен себе самому.
Каждый поезд на станции
подан ему.

Средь камней городских
он прирос, как грибок.
Ему пыльная улица —
школа и дом.
Там и дружбу
и скудную пищу
найдешь…

К непривычной судьбе
привыкает с трудом
беспризорный,
раздетый,
разутый
Юлдаш.

Он добытчик
чужих кошельков
и часов.
Он отличный бегун,
и насмешник,
и лгун.

Виноград
и урюк
он хватает с весов,
а, попавшись, —
из рук
ускользает, как вьюн.
По бутылкам стучит,
как по тысяче струн.
И танцует,
и свищет на сто голосов;
любит фокус и трюк,
хоть отчаянно юн.
И уздечки ворует
с коней и ослов.

Озорник.
Над красоткой
с накрашенным ртом
посмеяться умеет
и остро и зло.
Он в подвал опустевший
вползает кротом,
он нырнет в подворотню,
как птица в дупло.

Озорней
и грязней
паренька не найти.
О, как просто в те годы
было сбиться с пути!

Так бы жил он
и жил,
бедовал,
не тужил…
Но нежданно
облаву
затеял детдом.

И, забытый подвал
в темноте окружив,
молодых сорванцов
к новой жизни позвал.

Сколько ласковых глаз,
сколько бережных рук
удивленный Юлдаш
в интернате нашел!
Сколько верных друзей,
сколько славных подруг!
Как легко здесь дышать!
Как тут жить хорошо!

Всё настойчивей
звонкое пенье пилы,
перестук молотков
и удар топора.
Как светлы
все углы,
нет ни пыли,
ни мглы.
За работу
берется с утра
детвора.
Здесь простор
для души
и простор для ума.

Здесь не надо стучаться
в закрытую дверь.
Страсть к работе
в сознание входит сама, —
всё осмысли,
осиль,
изучи
и проверь…

Мне хотелось бы дать
долгожданный покой
всем,
кто эти страницы
упорно листал,
кто читал
эту повесть
строка за строкой
и читать ее
без передышки
устал.

Много времени
поваром я прослужил
в интернате,
где вдруг очутился Юлдаш.
Я Юлдаша любил,
я с Юлдашем дружил.
А потом
я работать пошел
на «Сельмаш»
и Юлдаша всё реже и реже
встречал.
Боевой комсомолец
семнадцати лет,
он с азартом
себя к ремеслу приучал.
Большей радости нет,
чем встречать свой рассвет
так, чтоб голос твой
в хоре согласно звучал.

Он текстильщиком был.
Нерастраченный пыл
в этом юноше
ни на минуту не гас.
Неужели
меня он уже позабыл?
Где он трудится?
Где веселится сейчас?

Уж давно
не слыхал я о нем ничего.
Хоть бы меньше комарика
весточку вдруг
мне прислал как-нибудь мой
исчезнувший друг.

Но пришла наконец
долгожданная весть:
в Самарканде Юлдаш.
Он примерный боец.
Защищает он Родины славу и честь.
Храбреца не смутят
ни басмачский свинец,
ни внезапный огонь.
Ты границ наших,
враг зарубежный,
не тронь!
У Юлдаша
награда высокая есть —
символ
верных,
бесстрашных
и честных
сердец.
Орден Красного Знамени
золотой
на груди его
яркой сверкает звездой.

Годы шли,
но Юлдаша отец не забыл.
В годы голода,
в пору басмаческой мглы,
от селенья к селенью
он в горе бродил.
Борода его стала
вроде метлы.
Стал на вид он
как выходец
из могил.

Не на посох
склоняться бы старику,
а в объятья упасть
к дорогому сынку.
Слаб он стал
и беспомощен,
словно «дал»;
он Юлдаша искал,
он к Аллаху взывал
и, заслышав азан,
бормотал он Коран.
«Вы Юлдаша не видели?» —
говорил.
Вопрошал у людей,
у камней,
у могил.
И однажды обрадовали старика:
в Самарканде видали его сынка.
Сердце
словно согрето чудесным лучом.
Он спешит к Самарканду,
надеждой влеком.

Как в наряде военном
хорош
первоклассный боец,
наездник Юлдаш.
Ровно выстроены в ряд
скакуны.
Это красная конница,
гордость страны.
И, как признак того, что боец не трус, —
у каждого закручен
буденновский ус.