Гафур Гулям - Стихотворения и поэмы

Кукан стоял потупившись, краснел.
«Я кончил», — объявил Разык и сел.
Потом поднялся, покосясь на стяг,
женоподобный, средних лет толстяк.
Он так сказал: «Эй, постыдись, Разык!
Совсем ты уважать людей отвык.
Ты на Шарифа зря не нападай.
Шариф-ака — почтенный, добрый бай.
И зря муллу ты пачкал так и сяк.
Смотри…» Но досказать не смог толстяк.
«Умолкни!» — раздалось со всех сторон.
— «Торгаш поганый! Убирайся вон!»
— «С дружками вместе — с баем и муллой
в одной могиле сгинь, пузырь гнилой!»
— «Теперь уж мы не батраки, не те,
что, всех боясь, томятся в нищете!»
— «А кто тебя пустил сюда, паук?!»
И тут же, в десять иль двенадцать рук,
схватили цепко и, намяв бока,
с майдана вытолкали толстяка.
И снова речи, реплики… И вот
пришел и заявлениям черед.

Азиз… Надыр… Астанакул… Баймат…
Ладоней гром, приветствий водопад.
Вступивших вписывают в чистый лист…
Тут встал один партийный активист
и, вскинув руку, предложенье внес:
«Пусть Ленинским зовется наш колхоз!»
И снова будто шквал потряс майдан.
Потом Разык сказал: «А что ж Кукан?
Так в нищете и проживет все дни?..
А ну-ка, сам откликнись, кашляни!»
Кукан замялся, думал, оробев:
«Вступив, не навлечешь ли божий гнев?
Не запятнаешь ли грехом души?»
Но всё ж решился, выдохнул: «Пиши!» —
и рукавом халата вытер пот…

Кукан навек запомнил этот сход.

Чуст на подъеме. В прошлом — время бед.
Единоличников здесь больше нет.
Нет кулаков. Их выгнал коллектив.
Мулла Бахрам, Наби, Саид, Ариф
лишь вспоминаются порой, как сон.
Фундамент новой жизни возведен.
За быстрый рост, за славные дела
колхозу Ленина везде хвала.
Крестьяне — молодежь и старики,
те, что и ныне молодо крепки, —
хлопчатник вырастив на целине,
большой подарок сделали стране.
Верны заветам Ленина-отца,
сверх плана дали сотни тонн сырца.
Египетских семян у них гора.
Коней у них сменили трактора.
Всё обновилось. И батрак Кукан
теперь уже не тот простак Кукан.
И не батрак уже, а тракторист.
Исчезла робость. Ум, как утро, чист,
достаток в доме. Всё, что нужно, есть.
Ешь хоть весь день, когда захочешь есть.
Где круг не мал, там и доход не мал.
Кукан поздоровел, улыбчив стал.
Женился ровно год тому назад.
Довольны оба. В доме добрый лад.
Ребенка ждут в начале ноября —
и счастливы. Сияют, как заря.
Мечтают: кто родится? Он? Она?..
У них уже готовы имена.
Для девочки — как песня: Пахтаой.
Для мальчика — Пулат, чтоб был стальной.
Э, кто бы ни был, скажем: «В добрый час!»
Мы ленинцы. Заря светла для нас.

Сперва напомним, кто такой Кукан.
Колхозник. Я писал о нем дастан.
Он горемыкой жалким прежде был,
наивным простаком, невеждой был.
Батрачил, проливал потоки слез,
покуда, к счастью, не вступил в колхоз.
Но вот беда! Хоть мы с ним и друзья,
так вышло, что его обидел я.

В те дни, когда он был еще бедняк,
прощаясь, мы уговорились так:
«Чтоб не прервалась нашей дружбы нить,
чтоб классовых врагов вернее бить,
в сторонке от борьбы, ленясь, не спать, —
подбадривать друг друга, навещать».
И что ж?!. Нет, нет, я не оставил фронт,
я не молчал, набравши воска в рот.
В борьбе эпох безжалостно, остро
разило недругов мое перо.
Но в жаре схваток, в суматохе дел
я побывать у друга не успел.
А мог бы… Слова не берут назад.
Сказал — исполни. Каюсь, виноват.
Забыл. Не знал о друге ничего.
И вот — письмо. Из Чуста. От него.
Письмо такое: «Молодец, поэт!
Выходит — честной, верной дружбы нет.
А ну-ка вспомни, кем я был, кем стал,
когда ты обо мне дастан писал?
На нищенском клочке, трудясь, как мул,
бесплодно, бестолково спину гнул.
На маслобойке, чтоб ей сгинуть, был,
последних сил лишаясь, масло бил.
Батрачил у Шарифа-кулака,
узнал, как доля рабская горька.
Ходи в отрепьях, в холоде ночуй.
Захочешь есть — давись, объедки жуй.
Потом, поэт, я встретился с тобой,
с надеждой, с новой встретился судьбой.
Ты и твои друзья сказали мне:
„Вступай в колхоз, трудись на целине“.
„Когда молотят на большом току —
охвостьев нет“, — внушили бедняку.
Я внял советам. А затем, поэт,
уехал ты, и всё — пропал и след.
А мы ведь, помнишь, в дружбе поклялись.
И не на час, не на день, а на жизнь.
Вот так-то, друг поэт… Раз пять иль шесть
случалось мне стихи твои прочесть.
Читал взахлеб. Но тут же, что скрывать,
ругал твое уменье забывать.
А дочка-говорушка Пахтаой
выпытывала: „Это кто такой?“
Ну ладно, друже, собирайся в путь.
Не прогадаешь, есть на что взглянуть.
Всё ветхое давно пошло на слом.
Как говорится, слоник стал слоном.
Колхоз в расцвете. Сыт, обут, одет.
Имамы не в почете, баев нет.
Жизнь бьет ключом. Наполнен каждый час.
Я убежден, что, побывав у нас,
ты сочинишь еще один дастан.
Ну, до свиданья. Жду. Твой друг Кукан».
Прочел я это, жарясь, как в огне,
как будто оплеуху дали мне!
Что возразить?.. Забыв про все дела,
я стал конем, грызущим удила.

Вперед, верблюд желания, вперед!
Помаявшись, собрался я в поход.
Запасся крепким вещевым мешком,
взял флягу, хлеба взял, пошел пешком.
Свищу, пою, шагаю широко.
Прозрачен воздух, дышится легко.

Пускай привал далёко, ничего!
Приду, увижу друга моего.
Побуду, погощу, потом опять —
перо, бумага, чай… Писать, писать!
Но вот окончен путь. Передо мной
украшенный трудом простор земной.
Рядки, рядки — без края, без границ,
прямы как сорок девичьих косиц.
В коробочках упругих каждый куст.
Посмотришь — скажешь: в нитках
крупных бус.
Еще посмотришь — сразу видно, он
с любовью, с уважением взращен,
И все они, несметные, цветут,
стократно оправдав упорный труд.
Как зелень их чудесна, как сочна!
Ее краса красе небес равна.

А вот и те умельцы-мастера,
чья добрая забота так щедра.
Проворны руки их, верны сердца.
Их этот мир без края, без конца!
За пояс полы подвернув, идут.
Поют. Задорно, весело поют:

«Едут с хлопком караваны, яр, яр!
Бусы девушек багряны, яр, яр!
Кто живет без коллектива, яр, яр!
Тот не может быть счастливым, яр, яр!
Ароматом дышат розы, яр, яр!
Расцветает сад колхоза, яр, яр!»
Скорей, бодрей пошел навстречу я,
сказал: «Салам, не уставать, друзья!»
Обрадовались, тискают бока:
«Салам! Салам! Где пропадал, ака?
Как дети? Как семья? Здоров ли сам?»
— «Здоров, спасибо», — говорю друзьям.
«Ой, неужели это ты, Кукан?»
Едва узнал его. Усат, румян.
Пудов на пять детина. Грудь бугром.
Рубаха — ластик, голенища — хром.
Саженными шагами подбежал,
почти до боли крепко руку сжал.