Ваагн Мугнецян - Подлинник речи. Современная армянская поэзия в переводах Георгия Кубатьяна

Осторожно меня несите
на вершину холма, на взгорок;
этот груз — он угрюм и горек —
на руках, на руках несите.

Жизнь моя пускай остается
там, внизу, навсегда изустной,
а меня к вашей памяти грустной
со слезами в глазах несите.

Обо мне лишь лучшее помня,
даже черное видя белым,
удружите с последним делом
и к могиле мой прах несите.

Наши помыслы и поступки
Бог сверяет, взирая сверху,
и меня на Господню сверку
через робость и страх несите.

Дождик сеется теплый-теплый,
грезя ливнями проливными;
что бы ни было, мое имя,
словно дождь, на губах несите.

Устремляясь мыслями в небо,
выше взгорка и гор превыше,
в сердце смерть мою, словно в нише —
это вовсе не крах, — несите.

Фортуна моя в сумятице сумбурных дней безотрадных —
ладья, без руля и паруса вышедшая в океан.
На сотню бед и напастей — один ответ и ответчик.
И кто же у нас ответчиком? Некий Ваагн Мугнецян.

Во дни сумбурные эти чего мне недоставало,
так это фальшивых здравиц с объятьями. Ну, содом!
И только тоненький лучик откуда-то с небосвода
несет крупицу надежды в мой одинокий дом.

В моем одиноком доме вконец расшатаны стены,
а в груду видений детских подсунули динамит.
Песня моя давнишняя того и гляди замолкнет,
маяк мой окутан мраком, а сердце щемит, щемит.

Маяк мой окутан мраком, и в штормовой пучине
мечты, пошедшие прахом, погребены стократ,
и я замечаю всюду следы несказанных бедствий,
в чистилище был уже я, воочию видел ад.

Видел нутро людское — полую эту скверну,
припорошенную сверху снегом слепящих вьюг.
Тянется издалёка тонкий усердный лучик —
песни моей последней самый последний звук.

Вся эта грусть и мокрядь — это жажда молитвы,
чтобы была прозрачна, истинна и ясна,
чтобы в глубинах горних снова звучала песня,
детская моя песня — бездна и белизна.

На холмах наших, полных печали,
пели роги пронзительней птах.
Что за радость они возвещали,
что за пени таили в устах?

Мы следили за шествием света
у шального восторга в плену,
так посмотрим же, что нам про это
песнопевец сказал в старину.

В золотое еще первовремя
слову дан был священный завет:
ты открыто всегда перед всеми,
никого не отринешь ты, нет.

Вот, земли драгоценное чадо,
жизнь шагает по нашим горам
и гарцует и льнет к нам с отрадой,
как в пространство вписавшийся храм.

Но пока мы за плотью бежали,
как случилось, отцы, что слова,
пренебрегнутые, не оплошали
и не свисли с ее рукава —

предпочли, и отнюдь не напрасно,
с губ слететь и уйти на простор,
как селянин, что с крынкою масла
из подпола выходит во двор.

Мертвецы и живые ладони,
о земля, тянут к первоплодам
твоего древа жизни на лоне
вод прозрачных, в глубинах их, там…

Зря вы, дети земли, побороться
возжелав, укрепляете тыл.
Победить? Но ведь свет не дерется.
Проиграть? Он же не победил.

На земле праздник не упразднится,
не иссякнут плоды и ручьи,
и живущий, как око в глазнице,
обретает себя в бытии.

В темных волнах — куда было деться? —
мы, играя, опомнились вмиг —
вырываясь из Божьего сердца,
свет сквозь водную толщу проник

вглубь, и в страстных мечтаниях звездных
мы с ним вынырнули как-нибудь,
словно кит, набирающий воздух,
чтобы снова поглубже нырнуть.

Покорные зову, как ранние всходы,
взметнулись небесные первые воды.

О, предапокалипсис! Там без убранства
лежавшие друг против друга пространства,

точь-в-точь малыши, что еще не проспались,
сосали в луч света просунутый палец.

Я тоже в той теми сплошной обретался,
себя осязал, но найти не пытался,

едва трепыхался, бессильный, дебильный,
покуда меня свет не залил обильный.

И, как погруженные в сумрак зловещий,
с собой лишь при свете знакомятся вещи,

вот так же и я, прах убогий, скудельный,
кружил среди вод в пустоте беспредельной,

покуда меня не коснулся лучами
и не подхватил, разгоняя печали,

и вниз не метнул и — без роздыха — кверху
свет. Робко меняя за вехою веху,

я с неба души снял покровы; теперь я
стал виден вам, и, сам отчасти не веря,
мерцая под стать отраженному свету,

я преобразился не сразу, не вдруг
в светило и слов небольшую планету.

А у нас на земле свет ныне — как олень на зеленых холмах.
Только вот отчего на царской этой ловитве
нет среди нас Младшего царевича —
лучшего в наших краях охотника,
самого меткого,
и отважного, и искуснейшего среди нас наводчика?

— Послушайте-ка, что я скажу.
Это я умолил господина — пускай хотя бы нынче
царевича с нами не будет, ибо в минуту,
когда рассвет строит свои козни,

наша краса и гордость является у водопоя,
но, только прицелится, его душат слезы,
он кладет руку на сердце, затягивает песню —
и распугивает дичь.

А однажды, когда венценосец накренил едва достигающий лба скипетр
и глянул ему в глаза,
он смутился и направил дротик
себе в грудь.

Явились без поводырей
стезями раннего рассвета
и встали у моих дверей
с дарами слов, добытых где-то.
Что за слова! Рассеял их —
и вмиг утратил голос, имя,
а если вдруг примерил — вмиг
стал нем и наг перед своими.