Владимир Нарбут - Стихотворения

Прорвана суровая попона
звездными ежами.
И звенит
холодком щекочущим зенит,
и победным холодком — колонна.
Чуток сон твой, питерский гранит.
Но и ты не слышишь, как влюбленно
совесть-заговорщица Гапона
в мутный омут ручкою манит.
Вот и день купается в тумане.
И на площади — пятно пятна румяней:
лижет кровь гиеною зима.
А потом над дачей опустелой,
где удавленник висит, на тело
пялится луна: акелдама.

Скуластый и рыжий, с притертою пикой,
Которая пяткой — в носок сапога, —
Волчище степное, — ему ли без гика,
Без свиста лететь на драгуна-врага!

Притиснуться к гриве клокочущей, чтобы,
Как светлый челнок, человеческий глаз
Вылущивался из совместной утробы,
Вертел острием и выдергивал враз.

Густой (керосиновой) копотью-пылью
Обдаться, копытами низ облупить
И, выгнув до вывиха шею кобылью,
Гнедую на круп, на чурбан осадить.

Не выдержат, нет, сыромятные путы
В полнеба свистящий кентавра нажим!..

О греческий юноша, дивно обутый
В еандальи крылатые, лучше бежим!

А, ты обернулся на визги? Смотри же:
Драгуна, как бабу, облапил киргиз,
Захлюпанный кровью, скуластый, рыжий —
И, кажется, горло ему перегрыз!

Короткогубой артиллерией
Губили город. Падал снег.
А тучи и шинели серые,
Обоз к обозу: на ночлег.
Прищуренное (не со страху ли?)
Окошко проследило, как,
Покачиваясь под папахами,
Взобрались двое на чердак.
Ползло по желобу, и в желобе
Захлебывалось по трубе,
Когда шрапнель взрывалась голубем
И становилась голубей.
И наконец ворвались.
Ясное
Сиянье скользкого штыка.
На грудь каленая, напрасная
Напрашивается рука…

Мимозы с иглами длиной в мизинец
и кактусы, распятые спруты,
и кубы плоскокрышие гостиниц,
и в дланях нищих конские хвосты, —
о, Эфиопия!
Во время оно
такой, такой ли ты была, когда
твоя царица в граде Соломона
сверкала, как вечерняя звезда?
Погибла в прошлом ты иль неужели
вернуться к Моисею предпочла,
влача толстоподошвые доселе
сандалии из грубых чресл вола?
Слежу тебя в ветхозаветном мраке,
за кряжем осыпающихся гор,
у чьих подножий тучных кожемяки
распластывают кожи до сих пор.
И копья воинов твоих — как будто
несут все те же, те же острия,
что из груди распятого разутой
исторгли вздох последний бытия.

На пыльной площади, где камень
посекся мелкою остряшкой,
коричневатыми руками
суются слизанные чашки,
мычат гугняво и гортанно,
выклянчивая милостыню,
те, кто проказой, Богом данной,
как Лазарь, загнаны в простыни.
На маковке и на коленке
как будто наросла замазка.
Но сердцевина этой пенки,
как сук сосны, тверда и вязка.
Сидят на зное и — невнятно
нудят лиловыми губами,
лениво колупая пятна
чуть закоптелыми ногтями.
Сидят в пыли, копаясь часто
в плащах, где в складках вши засели…
А под мимозой голенастой —
петух скрипит, но еле-еле.
И все — и маленькие куры,
и площадь в скрюченных мимозах,
и в небе облак белокурый
в расщепленных застыло грезах…
И притчится, что здесь когда-то
Сын Божий проходил, касаясь
сих прокаженных — и лохматой
тень ползала за Ним косая…
И вот теперь, от спертой гари,
урод болезненный в известке —
в проказе — треплется в Хараре,
вонючий, сжабренный и жесткий.
Сидит на грудах обгорелых,
просовывая из рубашки
узлами пальцев омертвелых
так тонко слизанные чашки…

Незабываемое забудется
прежде, чем высохнут моря,
и лишь тебя не проглотят чудища,
желтая Эфиопская заря!
В шорохе, в накипающем шуме
раковины, сердцем ловлю,
твои, распеленутая мумия,
сетованья ручному журавлю…
В прахе колесница полукруглая
мчится, и сужен лук стрелка, т
уда, куда маленькая смуглая
женская указывает рука…
Что это?
Сбоку выходит (здание?),
башней поскрипывая, слон.
Измена!
Народное восстание
предано, продано, и меч — на слом…
Не бег ли расчесывает волосы,
крутит и полыхает плащом?
На западе песочные полосы
застятся низким и косым дождем.
Синими оползнями по склонам
в заросли тянется река.
Неистовая рать фараонова
крокодилов вывела на берега.
Ближе и ближе витые чудища
(щучьи, утиные носы)…
Прощайте, наши надежды, будущее
наше! Прощай, мой милый сын!..
Снова осташковских кочки топей,
пляшет журавлик на заре, —
тот самый, что с тобой, Эфиопия,
хаживал важно, с кольцом, во дворе.
Снова домашняя обстановка,
вербы — не вербы: молочай…
Поздравь, смуглянка, меня с обновкою —
полной свободой, журавля встречай!
Сына ты ищешь! Ищи меж нами:
вот-вот вертелся, и притом
(не помню: возле Днепра ль, за Камою ль)
оригинальничал большим зонтом…

Неровный ветер страшен песней,
звенящей в дутое стекло.
Куда брести, октябрь, тебе с ней,
коль небо кровью затекло?
Сутулый и подслеповатый,
дорогу щупая клюкой,
какой зажмешь ты рану ватой,
водой опрыскаешь какой?
В шинелях — вши, и в сердце — вера,
ухабами раздолблен путь.
Не от штыка — от револьвера
в пути погибнуть: как-нибудь.
Но страшен ветер. Он в окошко
дудит протяжно и звенит,
и, не мигая глазом, кошка
ворочает пустой зенит.
Очки поправив аккуратно
и аккуратно сгладив прядь,
вздохнув над тем, что безвозвратно
ушло, что надо потерять, —
ты сажу вдруг стряхнул дремоты
с трахомных вывернутых век
и (Зингер злится!) — пулеметы
иглой застрачивают век.
В дыму померкло: «Мира!» — «Хлеба!»
Дни распахнулись — два крыла.
И Радость радугу в полнеба,
как бровь тугую, подняла.
Что стало с песней безголосой,
звеневшей в мерзлое стекло?
Бубнят грудастые матросы,
что весело-развесело:
и день и ночь пылает Смольный.
Подкатывает броневик,
и держит речь с него крамольный
чуть-чуть раскосый большевик…
И, старина, под флагом алым —
за партией своею — ты
идешь с Интернационалом,
декретов разнося листы.

Семнадцатый!
Но перепрели
апреля листья с соловьем…
Прислушайся: не в октябре ли
сверлят скрипичные свирели
сердца, что пойманы живьем?
Перебирает митральеза,
чеканя четки все быстрей;
взлетев, упала Марсельеза, —
и, из бетона и железа, —
над миром, гимн, греми и рей!
Интернационал…
Как узко,
как тесно сердцу под ребром,
когда напружен каждый мускул
тяжелострунным Октябрем!
Горячей кровью жилы-струны
поют
и будут петь вовек,
пока под радугой Коммуны
вздымает молот человек.