Андрей Вознесенский - Выпусти птицу!

Над ширью вселенской
В лесах золотых
Я,
Вознесенский,
Воздвигну их!

Я – парень с Калужской,
Я явно не промах.
В фуфайке колючей,
С хрустящим дипломом.
Я той же артели,
Что семь мастеров.
Бушуйте в артериях,
Двадцать веков!
Я тысячерукий –
        руками вашими,
Я тысячеокий –
        очами вашими.
Я осуществляю в стекле и металле,
О чем вы мечтали,
         о чем – не мечтали…
Я со скамьи студенческой
Мечтаю, чтобы здания
Ракетой
стоступенчатой
Взвивались в мирозданье!
И завтра ночью тряскою
В 0,45
Я еду Братскую
Осуществлять!..

…А вслед мне из ночи
Окон и бойниц
Уставились очи
Безглазых глазниц.

Вступаю в поэму, как в новую пору вступают.
Работают поршни,
        соседи в ремнях засыпают.
Ночной папироской
         летят телецентры за Муром.
Есть много вопросов.
        Давай с тобой, Время,
                  покурим.

Прикинем итоги.
        Светло и прощально
горящие годы, как крылья, летят за плечами.
И мы понимаем, что канули наши кануны,
что мы, да и спутницы наши, –
              не юны,
что нас провожают и машут лукаво
кто маминым шарфом, а кто –
              кулаками…

Земля,
ты нас взглядом апрельским проводишь,
лежишь на спине, по-ночному безмолвная.
По гаснущим рельсам
          бежит паровозик,
как будто
     сдвигают
          застежку на «молнии».

Россия любимая, с этим не шутят.
Все боли твои – меня болью пронзили.
Россия,
   я – твой капиллярный сосудик,
мне больно когда –
         тебе больно, Россия.

Как мелки отсюда успехи мои, неуспехи,
друзей и врагов кулуарных ватаги.
Прости меня, Время,
         что много сказать
                 не успею.
Ты, Время, не деньги,
          но тоже тебя не хватает.

Но люди уходят, врезая в ночные отроги
дорог своих
     огненные автографы!
Векам остаются – кому как удастся –
штаны – от одних,
        от других – государства.

Его различаю. Пытаюсь постигнуть,
чем был этот голос с картавой пластинки.
Дай, Время, схватить этот профиль, паривший
в записках о школе его под Парижем.

Прости мне, Париж, невоспетых красавиц.
Россия, прости незамятые тропки.
Простите за дерзость,
          что я этой темы касаюсь,
простите за трусость,
          что я ее раньше не трогал.

Вступаю в поэму. А если сплошаю,
прости меня, Время,
         как я тебя часто
                 прощаю.

Пилы кружатся. Пышут пильщики.
Под береткой, как вспышки, – пыжики.
Через джемперы, как смола,
чуть просвечивают тела.

Здравствуй, утро в морозных дозах!
Словно соты, прозрачны доски.
Может, солнце и сосны – тезки?!
Пахнет музыкой. Пахнет тесом.

А еще почему-то – верфью,
а еще почему-то – ветром,
а еще – почему не знаю –
диалектикою познанья!

Обнаруживайте древесину
под покровом багровой мглы.
Как лучи из-под тучи синей,
бьют
  опилки
     из-под пилы!

Добирайтесь в вещах до сути.
Пусть ворочается сосна,
словно глиняные сосуды,
солнцем полные дополна.

Пусть корою сосна дремуча,
сердцевина ее светла –
вы терзайте ее и мучайте,
чтобы музыкою была!

Чтобы стала поющей силищей
корабельщиков, скрипачей…
Ленин был
    из породы распиливающих,
          обнажающих суть вещей.

Настоящие эмигранты
 пили в Питере под охраной,
  воровали казну галантно,
   жрали устрицы и гранаты –
эмигранты!

Эмигрировали в клозеты
 с инкрустированными розетками,
  отгораживались газетами
   от осенней страны раздетой,
    в куртизанок с цветными гривами –
эмигрировали!

В драндулете, как чертик в колбе,
 изолированный, недобрый,
  средь великодержавных харь,
   средь нарядных охотнорядцев,
    под разученные овации
     проезжал глава эмиграции –
царь!

Эмигранты селились в Зимнем.
А России сердце само –
билось в городе с дальним именем
Лонжюмо.

Рас-печатывались «письма»,
раз-летясь до облаков, –
только вздрагивали бисмарки
от подобных городков!

Раз! – по тюрьмам, по двуглавым
ого-го! –
Революция играла
озорно и широко!

Раз! – врезалась бита белая,
 как авроровский фугас –
  так что вдребезги империи,
   церкви, будущие берии –
раз!

Ну играл! Таких оттягивал
«паровозов»! Так играл,
что шарахались рейхстаги
в 45-м наповал!

Раз!..
…А где-то в начале века
человек, сощуривши веки,
«Не играл давно», – говорит.
И лицо у него горит.

было утро, теперь смеркается,
и совсем из других миров
слышен колокол доминиканский,
Мари-Роз,

прислоняюсь к прохладной раме,
будто голову мне нажгло,
жизнь вечернюю озираю
через ленточное стекло,

и мне мнится – он где-то спереди,
меж торговок, машин, корзин,
на прозрачном велосипедике
проскользил,

или в том кабачке хохочет,
аплодируя шансонье?
или вспомнил в метро грохочущем
ослепительный свист саней?