Александр Рославлев - В башне

Где ветер тучи проносил,
И океан шумел угрюмый,
Отягощен предвечной думой,
В тоске поник Сатанаил.

Земля пуста и на горах
Царит унылое глухое,
И солнце в дымных небесах
Заходить, кровью налитое.

Взмахнул крылом Сатанаил,
Взмахнул и медленно поднялся,
Холодным смехом засмеялся
И взглядом солнце погасил.

Жизнь на квадрате полотна
Мелькает мертвенно и слепо,
Отражена, повторена
И в завершенности нелепа.

Ряды внимательных голов
И ворожащий луч над ними,
А где-то в дверь, как вечный зов,
Доносит взлетами глухими
Шум экипажей и шагов.

На миг прихлынувшая тьма,
И снова луч сплетает чары:
«Париж, Нью-Йорк, скользят дома,
Мосты, бассейны и бульвары.

Египет в солнечном огне,
Александрия, виды Нила».
Вдруг встала тень на полотне
И пирамиду заслонила,
Смешно и смутно… Сон во сне!

Антракт аншлагом возвещен,
Со стен блеснули змейки света
И зашипевший граммофон
Запел избитые куплеты.

Мне снился пир чудовищных зверей.
Я возлежал, как царь, на этом пире,
И кубок с кровью был в руке моей.

Живые нежити в подлунном мире
Незримые они везде, всегда
Им имя «легион», но их четыре.

Они растят и рушат города,
Селят безумье, сеют преступленья
В пожаре душ, сгорая без следа.

Один — багряный, голова тюленья,
Живот отвис, шесть крыльев, три хвоста,
На длинных лапах золотые звенья.

Другой, с клыком торчащим изо рта —
Змеиноног, на черный шар похожий
С изображеньем белого креста,

А третий — желтый, с ноздреватой кожей,
С двенадцатью глазами без зрачков,
Он был всех больше и глядел всех строже,

Четвертый же, имевший семь рогов,
Был цвета яшмы с пастью крокодила,
И с туловищем сросшихся двух львов.

Громадный зал был черен, как могила,
Утверждена на трех витых столбах,
Пылавшая жаровня нам светила.

Мы возлежали на резных гробах,
Кричали нутряными голосами.
Алела кровь на кубках и губах

И капала тяжелыми слезами.

Цветы любви на вечной грани,
Где жизнь и смерть — лишь «да» и «нет»,
Цветы любви, слежу заранее,
Ваш смелый, царственный рассвет.

Вы, как звереныши у груди,
Еще невиннее во сне,
В вас, воскресающие люди,
Уж бродит мысль, как хмель в вине.

Предвосхищаю цельность вашу,
Когда под кровлей голубой
Вы землю, солнечную чашу,
Смеясь, наполните собой.

Сольются вечность и мгновенье,
Сольется с бездной высота,
Безумным будем дерзновенье,
И ослепительной мечта.

Не все ль равно, какие цели?
Будь смел и дай себя увлечь.
Из белоснежной колыбели
Всем суждено в могилу лечь.

Мать, улыбнись, дитя уснуло,
Лучом весны озарено.
Кто ты? Христос, иль Калиг у ла?
Спи, мирно спи, не все ль равно.

Среди суетни городской,
Изныв в отчужденьи безмолвном,
Все чаще я внемлю душой
Далеким, узывчивым волнам.

Здесь пыль и удушливый зной,
Здесь смутно-гнетущие стены,
А там дует ветер сырой
С простора сверканий и пены.

Здесь встречный, коснувшись плеча,
Не смеет взглянуть без утайки,
А там грабят море, крича,
От брызг захмелевшие чайки.

Как слились там небо и шум
Растущих, смятенных прибытий;
О сколько непытанных дум
И радостных детских открытий!

Как жаль мне себя и вас всех,
Еще не успевших изжиться.
Как жутко мне слышать ваш смех
И видеть довольные лица.

Я отзвук шумного прибоя,
Рождаясь гордо и тревожно,
Я между скал ищу покоя,
И в даль бегу, прощаясь ложно.

Во мне все вечное ничтожно,
Во мне бессилье роковое,
Я, говорящий: «Все возможно»,
Я — отзвук шумного прибоя.

Став на краю скалы крутой, с безвременьем во взоре
Он взял шипящую змею из чаши золотой и бросил в море.

Волна, метнувшись о скалу, разбилась в пыль и пену,
И шли за ней, качая мглу, одна другой на смену.

Оставив чашу на скале, он в шумных городах явился вскоре
И по земле стал сеять страх с безвременьем во взоре.

Без масок, как в масках, а лица все те же,
Которые знал и любил;
И встречи, как прежде, то чаще, то реже,
Но верить нет сил.

Мишурны, крикливы все снова и снова,
Одни за другими, туда и сюда,
Намеренность взгляда, оторванность слова,
Бессильное «нет» и неверное «да».

Слежу и теряюсь в оттенках и красках,
Кого-то ищу и зову,
Все снова и снова без масок, как в масках,
Как сон наяву.

Я в глубине бесчисленных зеркал,
Измученный бесцельностью движений,
Я, в ужасе, бегу по плитам сонных зал,
Бегу от мертвых отражений.

Везде обманчивость сближений,
Везде разрозненность загадочных начал,
Я здесь, я там, я в вихре превращений,
Я в глубине бесчисленных зеркал.

Запер я двери и все отошло:
Улица, женщины, шум и огни.
Дьявол раздумья, смеющийся зло,
Дьявол раздумья — мы снова одни.

Мысль, как умелый, отточенный нож.
Жизнь эту, мертвую весело вскрыть
Сердце ее — неизбывную ложь,
Весело сердце ее обнажить.

Светлый ребенок о Боге спросил:
«Где он?» и я отвечал: «в небесах»,
Зная весь ужас и холод могил,
Зная предсмертный, мучительный страх.

Женщине-сказке, лазурной мечте,
Клялся я вечностью, солнцем, душой,
Зная, что завтра же, гад в темноте,
Этой пресытясь, я буду с другой.

С криком «Свобода», в пылу баррикад,
Слепо ступая на трупы и в кровь,
В сердце твердил я беспечен и рад:
— «Было не раз и не раз будет вновь».

Ложь многоликая, пестрая ложь
Пляшет, хохочет, рыдает, клянет.
Каждый на вздорную куклу похож,
В каждом пружина и хитрый завод.

Кто-то завел и забыл навсегда.
Вечно, бесцельно, — вперед и назад,
Эти сломались, другим череда,
Ловко придумано: «жизнь автомат»…