Александр Рославлев - В башне

Темно, давно погас камин,
Лежу, хочу заснуть, не спится,
Чего-то жду и странно мнится,
Что я не здесь и не один,

Как будто в тесном корабле,
Где надо мною слышны люди,
Уж мы давно, в тоске о чуде,
Плывем к неведомой земле.

Тревожный стук, тревожный шум,
Неуловимое движенье,
Такое ж смутное томленье,
И та же слитность быстрых дум.

Плывем, плывем… Когда же там
Проглянет верное укрытье,
Где в светлом празднестве прибытья
Дадим мы отдых парусам?

Свежо, луна застыла в небе,
Вокруг молчать колокола,
Внизу кресты на мирной страже
И кровли сонного села.

Обрыв и пруд зеркально-яркий,
Над ним семья раздумных ив,
Дорога, мост через канаву,
А там простор лугов и нив.

Какая тишь! Повсюду тени,
Ночь все пытливо обняла.
Свежо, луна застыла в небе,
Вокруг молчать колокола.

Шлю вам цветы любви моей печальной;
Я их собрал с покинутых могил,
Шлю вам с улыбкою прощальной,
Как знак всего, чем безнадежно жил.

На склоне день и этот день последний,
Как в душу мне за тенью пала тень.
Последний путь приветить храм соседний,
И старых лип задумчивая сень.

Чужим для вас звучит мой голос дальний;
Но все равно — молчать не стало сил;
Шлю вам цветы любви моей печальной,
Я их собрал с покинутых могил.

За тремя дверями, за тремя замками
Семь принцесс печальных сторожит горбун,
Гневно хмурит брови и гремит ключами,
Отпирает двери на ущербе лун,

И выходят девы белой вереницей,
Сходят по ступеням в задремавший сад.
Улетает первая, обернувшись птицей,
Шесть кивают в след ей и спешат назад.

Идут галереей в мраморную залу,
Зажигают люстры, накрывают стол,
У восьми приборов ставят по бокалу,
Белыми цветами усыпают пол,

И, откинув кудри, возложив короны,
Огибают руки золотом браслет,
И садятся робкие на разные троны
В ожиданьи счастья, или новых бед.

В полночь набегает говор отдаленный,
Где-то воскресают перебои струн,

Шуты короля хоронили:
Гремя бубенцами,
Трясли колпаками
И в бубны блестящие били.
Шуты короля хоронили.

«Король наш, король наш веселый.
Кто ж с песней бесчинной
Осушит твой кубок старинный,
Твой кубок глубокий, тяжелый,
Король наш — король наш веселый».

Шуты короля отпевали
И красные двое,
Кривляясь и воя,
Руками могилу копали.
Шуты короля отпевали.

«Король наш, король наш безумный.
Палач усмехнется,
Тебя не дождется
Палач твой на площади шумной.
Король наш, король наш безумный».

Шуты короля хоронили,
Гремя бубенцами,
Трясли колпаками
И в бубны блестящие били.
Шуты короля хоронили.

Тягучие узоры легли на заводь сонную,
По заводи гуляют двенадцать лебедей,
Царевич сходит, крадучись, и, с дрожью затаенною
Любуясь на последнего, не может свесть очей.

На нем кафтан малиновый, расшитый четким золотом,
На нем сапожки красные и шапка набекрень.
По грудь осока острые, трещат стрекозы легкие,
И, как алмазы крупные, везде блестит роса.

Плывут, гуляют лебеди,
Плывут, гуляют, белые,
Пригожи все двенадцать,
Последний краше всех.

Их выгнутые груди морщинят гладь зеленую,
Разводные отливы колеблются светло.
Царевич стал под ивою, кладет стрелу каленую,
Прищурил глаз и метится в точеное крыло.

Но было диво — дивное, взмолился лебедь на небо,
Взмолился детским голосом и слезы потекли,
Лук дрогнул и, ослабнувши, стрела плеснулась рыбкою,
И разошлись по заводи один в другом круги.

Плывут, гуляют лебеди,
Плывут, гуляют, белые,
Пригожи все двенадцать,
Последний краше всех.

При луне на косматом коне
Выезжаю я в степь на дорогу,
Зову, и, послушные рогу,
Собираются други ко мне.

Без конца серебрится ковыль.
Под редеющим, сонным туманом
Ожила стародавняя быль,
Всколыхнулся курган за курганом.

Далеко перекатен мой зов,
Бьют копытами ярые кони,
Бряцают тяжелые брони
И блещут верхи шишаков.

На морщинистых лицах рубцы,
Смотрят очи правдиво и смело,
Теснятся седые бойцы
И, кажется, нет им предела.

От гулкого множества ног
Колеблется сила земная
И стонет, как зверь, завывая,
Мой веками завещанный рог.

То темный лес, то свет и ширь,
То вязким бродом, то оврагом
Седой, сутулый богатырь,
Нахмурив брови, едет шагом.

Хвалился князю и гостям
И вот, предавшись крепким думам,
Он держит путь к семи дубам,
К семи зеленым старошумам.

Туда, где на берег крутой
Глухое море плещет гневно,
Туда, где терем золотой
И в нем заклятая царевна.

Уж едет витязь много лет,
Нигде семи дубов не видно,
Нет моря и царевны нет.
И стало витязю обидно:

«Неладно что-то, конь усталь,
Давно заржавели доспехи.
Что ж князь гостей мной забавлял,
Сплел небылицу для потехи!»

То темный лес, то свет и ширь,
То вязким бродом, то оврагом
Седой, сутулый богатырь,
Нахмурив брови, едет шагом.

Она что-то пела и жалась ко мне,
И мчались мы долго в санях расписных,
На башенной тройке коней вороных
Серебряным лесом при ясной луне.

Морозило крепко и пыль из-под ног
Колола лицо и пушила ковер,
Вдруг в сумрачных елях сквозь белый узор
Призывным намеком блеснул огонек.

И кони свернули и вынесли нас
На малое поле к избушке кривой.
За тусклым стеклом огонек золотой,
Как будто кто дунул, мигнул и погас.

«Что ж это» — смущенно промолвил я ей.
«Поди, постучи», засмеялась она.
И только успел я дойти до окна,
Гляжу и уж нет ни ее, ни коней.

Стал звать я, никто не ответил на зов,
Прислушался, робко доносится л бег.
Лежит, как алмазы, сверкающей снег,
Ни звука вокруг и не видно следов.

Над синим морем дуб зеленый,
Под дубом терем златоверхий,
А в терему краса — царевна,