Александр Владимирович Соболев - Бухенвальдский набат

Веселый ветер струнами
играет над тобой...
О чем, березка юная,
в ответ шумишь листвой?

Он вроде бы ровесник твой,
как раз тебе под стать.
И завлекает песнями
за облака слетать.

Но ветру верить можно ли?
Он, парень озорной,
гуляет меж березками —
то к этой, то к другой.

И ты, зеленокудрая,
упрямо смотришь ввысь.
Такое целомудрие —
хоть в пояс поклонись.

Зима. Холода наступили всерьез,
свистела и выла метель.
Плутал по окраине города пес,
покинутый пес, спаниель.
...Он долго кружил. А когда изнемог,
когда уже не было сил,
клубком у чужого сарая лег
и жалобно заскулил.
Но взялся за доброе дело мороз,
дохнул леденящим теплом,
забылся усталый, обманутый пес
глубоким, спасительным сном.
И в грезах он снова увидел себя
веселым красавцем щенком.
Хозяин, балуя его и любя,
пахучим поил молоком...
Он вырос, он службу охотничью нес,
хозяин им хвастал всегда.

Но время пришло — состарился пес,
стал нюх — никуда!.. И тогда
в машину позвали. Не чуя беду,
ласкался к хозяину он.
И вдруг, словно рухлядь, на полном ходу
из «Волги; был вышвырнут вон!..
И нет уже грез. Не раскрыть ему глаз.
Его хоронила метель...

Хозяин лежал на тахте в этот час,
с ним юный дремал спаниель...

Черный флаг болтался на штыке.
Черный ворон в мутном небе реял...
В маленьком волынском городке
резали
петлюровцы
евреев.
Груда изуродованных тел —
жуткий след кровавого погрома...
Но каким-то чудом уцелел
сын возницы — пятилетний Сема.
Приютила кроху-сироту
украинка, добрая соседка.
Чем смогла, прикрыла наготу,
от бандитов прятала. Нередко...
Берегла его тревожный сон,
и еду, и ласку даровала.
Все ж порою горько плакал он:
матери родной недоставало.
Где ты, ночь? И где начало дня?
Грабежи,
насилия,
«реформы»...
Был для Семы пострашней огня
даже просто вид военной формы —
«синий»,
«желтый» —
как их разобрать?
Что за батька? И какой он масти?
Та, что Семе заменила мать,
причитала: — Ой, якэ нещастя!
Щоб скориш прыйшлы бильшовыкы,
може, свитло, може, краще будэ...
— Тетю, тетю, хто воны таки?
— Кажуть, хлопче, справедливы люды.
Дул весенний свежий ветерок,
в чистом небе солнце полыхало.
В маленький волынский городок
конница
Буденного
вступала.
Марш играл оркестр духовой,
в седлах в такт качались музыканты —
яркая звезда над головой,
на шинелях — пламенные банты.
Это явь, свершение, не сон:
городок от ужасов раскован.
...Конница ушла, но эскадрон
был оставлен и расквартирован.
Рано поседевший военком,
миновав проулок незнакомый,
постучался тихо вечерком
в двери хаты, где ютился Сема.
Только он ступил через порог —
высоченный, кобура с наганом, —
жар и холод с головы до ног
охватили сразу мальчугана.
Задрожав, не помня ничего,
без оглядки он шмыгнул в подпечек.
Удивился военком:
— Чего
испугался этот человечек?
Неужель такой уж страшный я?
Иль усами рыжими пугаю?..
— Сгублена у хлопчика семья...
вин — еврей...
— Ах, вон что! Понимаю!..
Мы бандюгам не дадим уйти...
Хорошо, что ты, парнишка, выжил,
ты меня не бойся, выходи,
я тебя, вихрастый, не обижу.

Чует правду детская душа.
Словом человеческим влекомый,
все еще робея, чуть дыша,
из-под печки показался Сема.
Словно взмытый сильною волной,
на плече он оказался разом!
— Здравствуй, хлопчик!
Здравствуй, дорогой!
Ишь ты, постреленок черномазый!
Ты совсем как мой сынишка Глеб,
только тот курносенький да русый.
На-ка, ешь красноармейский хлеб.
Он хоть черный,
но, ей-Богу, вкусный!

...Проплывали песни в стороне,
военком мечтал неторопливо:
«Будет он расти в большой стране
равноправный,
вольный
и счастливый.
Будет та страна — родная мать
украинцу,
русскому,
еврею...
Кто ж его посмеет притеснять —
разве ж только контры да злодеи?!»
Лунный свет струился за окном.
На пол полутень бросали рамы.
Спал мальчонка безмятежным сном,
словно бы в объятиях у мамы.

Весна рисует красками,
прозрачными и легкими.
Доносит ветер ласковый
мелодии далекие
страны раздолья птичьего,
цветов благоухания...
У сердца у девичьего
весенние страдания.
А голубь над голубкою
воркует, машет крыльями...
Весна бушует вьюгою
в пьянящем изобилии.
В просторы светло-синие
швыряет солнце золото,
годами обессиленный
глядит сегодня молодо.
Весна рисует красками,
прозрачными и легкими,
доносит ветер ласковый
мелодии далекие...

С неба веет холодом —
осень у двора.
Улетает молодость —
светлая пора.
Улетает страстная,
ей возврата нет.
— Погоди, прекрасная! —
я кричу ей вслед. —
Мне тропой неторною
далеко идти,
как же неупорному
пролагать пути?
Мне за словом-золотом
плыть в разгул волны,
а с тобою, молодость,
бури не страшны!
...Только веет холодом
осень у двора.
Улетает молодость —
светлая пора.

Товарищ мой, спутник мой верный,
над нами густы облака.
И в том виноват я, наверно,
что доля твоя нелегка.
Не зван я тобой и не прошен,
под шепот всесильной любви
взвалил я тяжелую ношу
на хрупкие плечи твои.

...Окно в предрассветной вуали
скрывало суровый простор.
Те дни уж давно миновали...
Кремнистой дорогой с тех пор
веду я тебя в неизвестность,
упрямо веду и веду,
чтоб где-то на своде небесном
зажечь золотую звезду.

Замела метелица —
замерла капель.
И совсем не верится,
что пришел апрель.
Ветер так и носится
в снежной кутерьме!
До чего ж не хочется
уходить зиме.
Не мети, метелица —
буйна голова!
Слышишь, как шевелится
новая трава?
Только призадумались
быстрые ручьи,
только пригорюнились
прыткие грачи.
Гнется, не ломается
юная сосна...
Солнце разгуляется —
забурлит весна!

Как хорошо!
Деревьев разговор
и ветерка
сосновое дыханье,
полей
ковровый
праздничный узор
и радостное птичье щебетанье.
Густых садов
душистый цветопад,
росинки на траве,
как изумруды...
Таким июнь был
тыщи лет назад,
таким —
тысячелетия он будет.

Я уже прошел сорокалетье
И взлелеял дерзкие мечты.
Кто сказал, что на зеленых ветка
Появились желтые листы?
Нет, неправда, осень не посмела
Прикоснуться к веткам молодым.
Это только наступает зрелость,
Созревают первые плоды.

Ты видишь, осень на дворе,
хоть и стоит теплынь.
Но даже в ясном октябре
с морозцем неба синь.