Александр Владимирович Соболев - Бухенвальдский набат

Пусть день иной на май похож —
сиянием залит,
но где-то рядом долгий дождь
то льет, то моросит...

Нет, не разбудит на заре
тебя весенний гром,
а без пернатых в октябре
лес — опустелый дом.

Входит в квартиру
без стука
скука.
Без просьбы,
без приглашены!,
просто так,

чтоб замедлить движенья,
чтоб взор пригасить
или солнце затмить.
Все равно...

Вдруг померкло окно.
Голос вялый
тягуч и случаен:
— Посиди, погляди,
раз за разом зевни...
Все в тени,
все в тени...
Что поделать —
давай поскучаем!
Что поделать? Давай.
Может, сядем за чай?
Может, выйти из дома —
размяться?
Вот надену пальто...
Нет, не то... Нет, не то...
Сколько времени?
Скоро двенадцать?
Или три?..
Все равно —
что светло, что темно...
Почитать бы хоть книжицу, что ли?
Двор соседний изрыт,
дом соседний покрыт
будто шифером,
будто бы толем...

Входит в квартиру
без стука
скука —
прескверная штука!..

В жизни есть подъемы и обрывы,
лазанье,
шагание,
полет,
грусть и радость,
робость и порывы,
пламень чувств
и остыванья лед...
Да, такой дана нам свыше участь,
только в том суровой правды нить,
чтоб, дерзая, радуясь и мучась,
каждый час свою судьбу творить.
Счастье ведь не только постоянство,
неизменное сиянье крыш...
Хорошо, что на земном пространстве
грозы есть и есть немая тишь,
Есть подъемы, спуски и обрывы,
Лазанье,
шагание,
полет,
Грусть и радость,
робость и порывы,
Пламень чувств
и остыванья лед.

Закат догорает багровым свеченьем,
снаряды сверлят высоту.
В глубоких траншеях, на крае переднем
солдаты стоят на посту.
Война притаилась на ржавом приколе,
отдышится — вздыбится вновь.

Лежит пред окопами мертвое поле —
травы порыжелой покров.
Молчит, будто дремлет
под дымкою мглистой:
«Я — глухонемое, поверь...»
Нет, лжешь,
ты — распластанный,
злобный, когтистый,
готовый наброситься зверь.
Под каждым клочком твоим
спрятаны мины
размеров любых и сортов...
Предательской робости нет и в помине,
сапер с тобой к схватке готов!
Кромешную ночь прорезают ракеты,
погаснут — не видно ни зги...
Сегодня —
граница советская это.
А дальше?
А дальше — враги!
Ракета взвивается под небосводом,
и тень припадает к земле.
Погасла.
И снова на ощупь проходы
сапер пролагает во мгле.
А с той стороны над ночною равниной
строчит пулемет, кряхтит миномет...
Сапер, как пружина, у мины за миной
он жала змеиные рвет.
Он чуток и точен в малейшем движенье,
хирургу-врачу он сродни.

Герои-солдаты на крае переднем,
саперы — у них впереди.
Они открывают ворота для боя,
сбивая с них минный запор.
Ну как не назвать тебя дважды героем,
солдат всемогущий — сапер?

Дуют ветры!
Дуют ветры!
Теплые весенние,
влажные осенние,
сухие, соленые,
ночные,
полудённые,
зимние жесткие,
жгучие,
хлесткие...
Сами себя погоняют,
сами себя догоняют,
щелкнут плетью упругой –
вьюга!
Рвутся провода,
и бараньи стада
где-то сгрудились
с перепугу.
Жаль кудрявых,
право.
Дует ветер,
пронзительный ветер,
гнутся деревья,
ломаются ветви,
море гудит,
поднимает волну.
Разбитый корабль —
камнем ко дну...
Больно за ветви...
Жаль корабля...

Но если б не ветры —
зачахла б Земля!

Тебе сегодня тридцать пять.
Круты ступени восхожденья...
Я не устану повторять:
благословен твой день рожденья.
Морозным утром декабря
того немеркнущего года
зарделась алая заря
на зимней кромке небосвода.
Она струила теплый свет
и надо мной, и над тобою...
И стала через много лет
моей надеждой и судьбою.

Казалась легкой мне дорога,
по ней шагал я не спеша.
Высок достаток, слава Богу,
Чего ж еще?
Но вот душа!..
Она совсем не то хотела,
протестовала неспроста:
я ублажал и полнил тело —
душа была почти пуста.
И вдруг уразумел:
я — нищий,
убог души моей накал.
С тех пор я неустанно пищу
повсюду для нее искал.
И находил, а ей все мало:
давай еще, давай вдвойне,
еще во что бы то ни стало,
в траншеях даже, на войне!
Душа заставила солдата
под грохот бомб, снарядов вой
смотреть восходы и закаты
над адовой передовой...

В сорок шестом, в весеннем парке,
вдали от дел и суеты,
я созерцал душе подарки —
послевоенные цветы.
Не знал достатка даже в хлебе,
в клетушке обитал пустой,
но любовался солнцем, небом,
земной
волшебной красотой.
Душа моя!
Я ей подвластен,
куда там блага и покой!
Вы знаете,
какое счастье
жить
с ненасытною душой?!

— Нас мало осталось.
Деремся пока.
Но из кольца не уйти.
Туго, — сказал командир полка, —
знамя надо спасти.
Где не прорвется сотня бойцов —
три проскользнут во тьме.
Лейтенант Иванов,
сержант Кравцов,
боец Железнов — ко мне!

Пылал как пламя багровый закат,
«юнкерс» над степью кружил.
С древка полотнище снял лейтенант,
знаменем грудь обвил.
— Будет приказ, товарищ майор,
выполнен точь-в-точь.

Солнце свалилось за косогор.
Трое ушли в ночь.

...Теплое утро. Травы кругом —
грезится им покос.
Снайпер фашистский
за дальним бугром
зверем
в траву врос.
Вскинул винтовку. Мушка-крест
ловит фуражки кант.
Выстрел вспугнул тишину окрест —
навзничь упал лейтенант...

Теперь сержант знаменосцем стал.
Сколько еще идти!
Двое идут.
За верстою верста.
Но что это там, на пути?
Сержант рукой вперед указал,
передал знамя солдату, сказал:
— Слушай меня. Приказ таков:
я пойду впереди,
ты на дистанции в двести шагов
следом за мной иди.
Боец выполняет точно приказ —
двести шагов просвет.
Взрыв!.. И будто бы искры из глаз!
Дым... И сержанта нет...

...Шагает солдат один вперед.
Хлеба осталось — пустяк.
Мокнет рубаха, сохнет рот,
вышел до крошки табак.
А двигаться надо — устал не устал!
Этого требуют долг и устав.

...Из облака вынырнул «мессершмит»,
снизился, сбавил газ.
У пулемета летчик-бандит
злобно прищурил глаз.
Глянул в прицел,
гашетку нажал —
хлынула
сотня
огненных
жал...

В степи широкой,
ни мертв ни жив,
солдат одиноко
ничком лежит.
Не слышит ветра,
не видит снов,
из рваной раны
сочится кровь...
Сколько лежал он —
день или два?
Вспомнить потом не мог.
Очнулся.
Свинцом налита голова,
не чувствует рук и ног.