Александр Владимирович Соболев - Бухенвальдский набат

Мне же судьбою указано
слушать под небом неброским,
как на деревне, под вязами,
тихо поют о березке...
Речь всемогущая русская
стала навек мне родною.
Милая женщина русая
в трудной дороге со мною.

Что же прильнул я к приемнику?
В чем тут для слуха отрада?
Сердце мое неуемное,
что тебе, что тебе надо?..

Заря прогнала ночи тень,
красны восхода переливы.
Да будет светел этот день!
Да будет этот год счастливым!
Чтобы свобода больше мне
ночами долгими не снилась,
чтоб наяву, а не во сне
она в судьбе моей явилась.
Чтоб я о ней уж не блажил,
а наслаждался ею вдосталь,
свободно жил, дышал, творил,
ну лет по меньшей мере до ста!

В лесу, на бугорке,
есть «братская могила»:
она трех кенаров
останки приютила.
Ты к бугорку
неслышно подойди,
и сердце у тебя замрет в груди,
услышишь,
где-то рядом, над тобой,
три кенара поют наперебой.
Но где ж певцы,
чьи трели так прекрасны?
Во всем лесу
их не ищи напрасно!
Внимай, внимай,
отсюда — с бугорка,
летит живая песнь
за облака!

Людская ложь
как острый нож,
понять ее немыслимо.
И там, и тут
бесстыдно лгут
от пола независимо.
К чему? Зачем?
Ну ладно б Кремль —
ему вранье, практически
оружье,
ширма
и оплот,
чтоб околпачивать народ,
то — блеф коммунистический.
Людская ложь
как острый нож
под самый дых доверия.
Под самый дых
себя самих?!
Нелепая мистерия!

Стою в раздумье на распутье
опять...
Но вот на этот раз
я, кажется, дошел до сути
без суеты и без прикрас:
шагай хоть влево,
хоть направо,
хоть прямо —
все одно и то ж,
повсюду ты нарвешься, право,
на пустодушие и ложь,
на всенародное бездумье,
на водопад слепых страстей,
на всемогущее безумье,
на царство денег и вещей!..
И замер я в оцепененье
у разветвленья трех дорог.
В каком идти мне направленье,
где б я вздохнуть свободно мог,
чтоб очутиться не в трясине,
чтоб пламень сердца не погас,
где б не вопил я, как в пустыне,
а был услышан в добрый час?!
Ведь жажду я такую малость,
взываю: — Помоги мне, Бог!
Не так уж долго жить осталось...

У разветвленья трех дорог
стою в отчаянии... Право,
меня охватывает дрожь:
шагай хоть влево,
хоть направо,
хоть прямо —
все одно и то ж!..

Каким бы ты ни был —
великим иль малым,
запомни:
безбрежность тебя
зачинала.
Пред бренным концом
не испытывай дрожь
Ты — вечный,
из вечности
в вечность
идешь

Мелькают дни за днями,
стремглав бегут года.
Поэты стариками
не будут никогда!
О нет, не рифмоплета,
не каплуна в саду,
а сокола в полете
имею я в виду.
Кто так раним и тонок,
но в битве — исполин
и кто душой ребенок
до голубых седин.
Живут, зовут веками
плоды его труда.

Поэты стариками
не будут никогда!

Пятнадцать лет
в тени
и в полусвете...
Чего ж еще ей ждать
в кордебалете?
С немой тоской
недостижимых грез
она смотрела
на балетных звезд...
...Лишь раз она
Улановой была:
зал ликовал, овация гремела!
О нет, она очнуться не хотела...
Она во сне
от счастья умерла!..

У нас сегодня юбилей,
неугасающая дата.
И неуместен здесь елей:
то, что открыто мной когда-то,
как прежде, остается свято —
и без прикрас,
и без затей —
живой родник души моей.

От старших и до новых поколений
внимай, внимай, народ родной земли,
мы не погибли на полях сражений:
на марше ураганных наступлений
с Победой мы в бессмертие вошли.

О нас гласят истории скрижали,
Давно легенды сложены о нас,
Во всех краях нам почести воздали...
Но мы рядов живых не покидали,
Навечно мы остались среди вас.

Смотрите, наши матери и жены,
Смотрите, возмужалые сыны,
За пеленой печальных похоронок
Нас двадцать миллионов непреклонных -
Солдаты мы в строю своей страны.

Плечом к плечу, в ночи и на рассвете,
Глаза мы не смыкаем на часах,
Чтоб похоронок не было на свете,
Чтоб мир не омрачился на планете,
Чтоб солнце не померкло в небесах.

Мой друг, душою не криви,
ты знаешь правду, без сомненья:
у наших граждан
страх в крови
от самого их дня рожденья.

Давным - давно,
с тех грозных дней
октябрьским шквалом незабвенным
вонзен был
страх
в сердца людей
и стал неистребимым геном.
И ВЧК,
И ГПУ,
и долгим сталинским кошмаром
был загнан, как овец отара,
народ на узкую тропу.
Направо — круча,
слева — круча,
ступай вперед, за шагом шаг,
иначе — пуля неминуча,
в счастливом случае —
ГУЛАГ...

Страх
нас заставил позабыть,
что мы не тли,
а человеки!
Он диктовал,
как должно жить,
пока мы не закроем веки,
пока не превратимся в прах...
Но ведь бывает чудо тоже:
а вдруг
мы одолеем страх
в своей крови?!
О правый Боже,
o вечный разум, освети
путь ослепленному народу,
от трусости
раскрепости,
достоинство
дай обрести
и пожелать, как свет,
Свободу!

Денек сегодня хмурый —
зима и не зима.
Я не сижу понуро
и не схожу с ума,
не ною и не плачу,
не сетую на жизнь.
Удачи нет?
Тем паче:
держись, старик,
держись,
хоть никуда не деться
порою от тоски,
хоть время глушит сердце
и серебрит виски...

И в этот час,
с надеждой
преодолеть грозу,
я улыбнусь как прежде,
смахнув с лица
слезу.

В Кремле преставился палач...
Господь прибрал злодея к месту.
В толпе — о диво! — вижу плач
и слышу скорбный стон оркестра.
В Колонном зале, весь в цветах,
роскошный гроб с усопшим грузом.
Стоят гвардейцы на часах,
и в черном крепе Дом союзов.
Мне кажется, не мертв, а спит
притворным сном иезуит.
Вот выкинет сейчас он штуку:
скосит свой тонкогубый рот,
костлявую протянет руку
и... ну давай душить народ!..
Подушит в полную усладу,
как он при жизни это мог, —
и в гроб...
И вновь баранье стадо
пойдет «отдать последний долг»,
оплакать «тяжкую утрату»,
«страдальца небо упокой...».

— Эх, — вопрошаю я с тоской, -
чего ж ты стоишь,
род людской?!

Ах, не сложилась песня
у меня сполна:
вот она — депрессия,
мутная волна...
Словно бы возмездие
за мои грехи!
Тут ли до поэзии —
сочинять стихи!..
Мерзкое обличие
вяк да вяк...
Пальцем в душу тычет:
— Ты червяк,
ты повис над кручей,
раз... и нет!..
Накрывает тучей
белый свет...
Ах, ком стоит у глотки,
пухнет голова...
Но у сердца все-таки
греются слова.
Я тебе, депрессия,
остов размозжу!
Начатую песню
до конца сложу!
Ах, с ней взлечу
за тучи я
да за пределы лет.
Врешь, змея гремучая,
мне с песней смерти нет!