Александр Владимирович Соболев - Бухенвальдский набат

Глупо и нелепо
и непостижимо...
Ну а если надо
и необходимо?
Ну а если годам
вовсе нет возврата,
если гибель в круге
без его квадрата:
круг петлей сожмется —
нет сердцебиенья.
Квадратура круга —
только в том спасенье.

Нам одно осталось:
что бы ни случилось,
биться, не сдаваться
дьяволу на милость.
Как бы там ни туго,
нам, моя подруга,
клин вспахать без плуга,
взять в упряжку вьюгу.
Круга квадратура —
смастерить для тура
два крыла, чтоб с кручи
он взлетел за тучи.

Глупо и нелепо?
Но... необходимо.
Если это надо,
значит — выполнимо!

Когда он был — мой звездный час —
вчера или давно?
Сверкнул он ярко и погас?
Мне ведать не дано.
А может быть, совсем не так:
сиял он надо мной,
когда из пламени атак
я выходил живой.
Возможно, был он — этот час —
один на всем веку,
когда мальчишкой в первый раз
я рифмовал строку?
Наверно, нет.
Потом зимой,
когда, во всей красе,
прочел впервые опус мой
на третьей полосе.
Я двадцать пять газет купил —
себе и напоказ.
Да, очевидно, он пробил
тогда, мой звездный час.
Бежали годы... Верно, вновь
он просверкал сильней,
когда на вечную любовь
я повстречался с ней...
о, сколько бедствий и преград
досталось нам с женой...
Стихом ударил я в набат
на весь на шар земной.
Я будто стал могучекрыл,
и, может быть, как раз
он нам заветный путь открыл —
наш общий звездный час.
Так почему же черствый ком
щемит в моей груди
и слышу я: «Потом, потом,
тот самый, самый, погоди,
зажжется впереди...
тот самый в вышине».

При мне... иль не при мне?..

С надеждой, верой и тревогой
не сплю очередной рассвет...
Неужто я прошел дорогой
длиною в семь десятков лет?
Такой тернистой и опасной —
и не представить наяву.
Что ж, настрадался не напрасно,
не зря, не попусту живу.
...Пока не канул я в пучину,
пока гореть во мне огню,
я буду штурмовать вершину
и совести не изменю.
То не риторика бахвала,
а прожитого мною суть,
таким природа-мать зачала,
таким я свой закончу путь.

Сегодня не хочу итога,
пускай пора тому пришла...
Рассвет...
Надежда и тревога...
А впереди — дела, дела...
Рука в руке шагаем вместе,
а где-то впереди — итог.
Над нами вечные созвездья.
Рука в руке.
И с нами Бог.

1
Перед моим окном
поляна.
За нею — зимний лес.
Снежинки плавно падают...
Какая тишина!
Который час?
Который нынче год?..

2
Береза
бурей сломана,
она
стонала тихо,
умирая.
А крона
все еще густа и зелена —
живая.

3
Шквал налетел.
Темень кругом.
Вспышки слепящие,
ливень и гром.
Гнется большая сосна,
как лоза, —
гроза!

4
Рябины урожай обильный.
На дерево уселись свиристели.
Их песенка
рябиново-красна.

5
День за днем
крепчает лед.
Спит в затоне пароход.
Снег.
Метели.
Кутерьма.
Зима!..

6
Сулящие надежду корпуса.
С грустинкою глядящие
глаза.
На белых койках
желтоваты лица...
Больница...

Быть мужественным, честным до конца -
в том жизни суть поэта и борца.
Судачит обыватель: «Вот урод!»
А я таким иду из года в год.
Иного не хочу иметь лица:
быть искренним и честным до конца!

Средь «царства Берендеева»,
средь шума городского —
везде я слышу: «Бей его!»,
всегда я слышу: «Бей его,
создание евреево такого и сякого!..»

Я не похвастаю доходом:
год миновал еще один...
Увы, прибавилось седин
и жить осталось меньше годом.
Да, семь десятков!.. Завтра старость.
Ведь вечер это, не рассвет...

Так сколько зим и сколько лет
идти до финиша осталось?
Ну, как мне сердце разогреть,
чтоб не сдавалось, не остыло,
чтобы хвороба не скрутила,
чтоб мог врагов я одолеть?!

А фронт все остается фронтом,
пока не кончится война...
А горизонт — за горизонтом,
хотя черта его видна.
Воюю. Тяжела расплата.
Нет, я оружья не сложил.
Пусть времени в обрез и сил,
но... такова судьба солдата.
Приговоренный сам собою,
не покидаю поле боя.
Я не покину это поле,
пока стихи мои в неволе.

Нет, я сегодня не горю,
скажу вернее: тихо тлею...
Не хнычу я и не хандрю,
надежд напрасных не лелею.
Что есть, то есть:
и пресс годов,
и тяжкий груз болезней мерзких,
и сонмище моих врагов,
тупых и беспощадно зверских...
Ох и унылая пора!
Ползут никчемные недели...
И до чего ж мне доктора
своей опекой надоели!
Ведь даже лучшим все равно,
уж вы мне на слово поверьте,
волшебной силы не дано
сильнее быть судьбы и смерти.

Им и жены моей не жаль.
Врачи добрей должны быть вроде.
Вот-вот окончится февраль,
весна к столице на подходе.
И что она мне принесет —
тепло и лес, листвой звенящий?..

Хотя б один высокий взлет,
последний пусть, но настоящий!

Какая мука тихо тлеть...

Колеблются незримые весы,
колеблются меж тем
и этим светом...
И все-таки я дожил до весны,
и все-таки остался я поэтом.
Хоть мысли, что и говорить, грустны,
но я надеюсь песней встретить лето,
пусть лебединой песней, но такой,
которую доселе не слыхали,
что вольным ветром ворвалась бы в дали,
звучала призывающей строкой,
чтобы ее повсюду услыхали,
как гром пред освежающей грозой.
Чего ж глаза мои, как будто от печали,
туманятся непрошеной слезой?..
Ах да!.. Колеблются незримые весы,
колеблются меж тем и этим светом...

И все-таки я дожил до весны,
и все-таки остался я поэтом.

Сегодня помыслы и чувства
мои болезненно глухи.
Но «жертвы требует искусство»,
и должен я писать стихи.
Пусть не по-пушкински высоки,
но все же с отблеском зари
из-под пера возникнут строки,
а это, что ни говори,
уже поэзии начало.
С бумаги позовут слова:
прислушайся, как зазвучала
вокруг весенняя листва.
Зима не миновала казни,
вернее, изгнана она.
Какой справляет светлый праздник
чуть запоздалая весна!
Она приносит людям радость,
ее творения просты,
она от впадин
к солнцу, разом
наводит майские мосты...

Очаровательна, чиста,
ясна неугасимым светом,
струится всюду красота,
как сказку, предвещая лето.

Мне стало тяжко жить на свете...
Длинней мне кажется верста...
Никак не в силах одолеть я
пространство чистого листа.
Не замечаю даже зори
и раньше восхищавших лиц.
Как змеи жалят, жалят хвори.
Порою за ночь не сомкну ресниц.
За что, за что мне это, Боже?!
Я не пойму, не уясню никак.
Ведь по такому бездорожью
сломаться может даже танк.