Евгений Рейн - Мне скучно без Довлатова

Тосту к десятому я привык к своей задаче: тема «Профессия и любовь» развивалась мною одновременно философски, практически и как бы в техническом разрезе. Что именно каждая профессия может дать как платонической так и не платонической любви. Но девятнадцать тостов — это все-таки многовато, и к трем часам утра я порядочно утомился. К моему удивлению утомленный вид был и у практически всегда неутомимого Евтушенко. Но я неплохо знал эту поэтическую натуру — просто ему уже надоело. Идея была реализована, надо было двигаться дальше. Он встал, он поднял бокал, он обратился сразу к девятнадцати своим дамам: «Я хочу выпить еще за одну профессию — за дело поэта, оно невозможно без любви, во-первых, любви всенародной, во-вторых, и это главное, без любви личной, индивидуальной. А теперь примите от меня маленькие староновогодние сувениры». С этими словами он поставил на стол изящную лайковую сумку. Из нее он достал девятнадцать маленьких коробочек, в каждой лежало колечко с небольшим, я бы сказал скромным, изумрудом. Изумруд — волшебный, магический камень. Он приносит мир и покой душе, он благоприятствует добрым чувствам и, прежде всего, благодарности.

И это проявилось немедленно, как только женщины надели кольца. Но это уже было без Евтушенко, ибо он с балериной быстро шагал к выходу.

Самое удивительное, что приключения этой волшебной ночи только начинались.

— Поедем теперь в противоположное место, — предложил мне Евтушенко.

Он не стал ничего объяснять. Внезапно сказал: «Заедем по дороге за твоими стихами». Забежав домой, я взял папку, и машина двинулась куда-то в сторону Университета.

Адреса не помню, помню только фасад невероятной престижности. Дверь открыла вышколенная горничная и приняла наши пальто. Мы прошли в огромную комнату, схожую с конференц-залом. Посреди комнаты стоял круглый стол (второй такой же я видел в Ливадийском дворце в Крыму, где проходила когда-то Ялтинская конференция). Компания за столом была невелика — человек десять. Угощение было довольно скромным: стояла серебряная ваза с фруктами, две килограммовые банки зернистой икры, сливочное масло и дюжина «Вдовы Клико». Хозяин определился сразу — я увидел перед собой живого Германа Геринга — рейхсмаршала гитлеровской Германии, наци номер два. Сходство было невероятное. Правда, на нем была пронзительная розовая рубаха из цельного вологодского кружева. Когда Евтушенко назвал его «Толей», я догадался, что это Анатолий Софронов — главный редактор «Огонька» и, кажется, член ЦК правящей партии. Балерина и я были представлены. Встречено наше появление было благосклонно.

— Мы собираемся вместе в Австралию, и вот надо договориться о деталях, — шепнул мне Евтушенко.

В этом доме тосты произносил хозяин. Причем ответное «алаверды» звучало тотчас. Здесь тоже было чему удивляться, направо от Софронова сидел по закону контраста сухопарый, почти двухметровый человек с серебряно-седым «бобриком», в черной пасторской «тройке». Это оказался миллионер-коннозаводчик из уже упоминавшейся Австралии. Софронов выпил за его русское приобретение — орловского рысака-двухлетку с причудливым именем «Племянник океана». В голове моей шумело от выпитого, и я сдуру подумал, что это, возможно, морской конь, но чтобы не осрамиться, выяснять этого не стал.

Слева от хозяина сидела дама с диадемой, украшавшей сильно прореженную голову. Это оказалась итальянская графиня очень древней и очень известной фамилии. Герцоги и папы передали ей свои священные гены. Она приехала в Россию поохотиться на лосей и медведей. По тому, как она держала бокал то в левой, то в правой руке, было абсолютно ясно, что она стреляет по-македонски, без промаха.

Была за столом и великая народная певица. Вместо ответного тоста она спела, вступив без предисловия: «Издалека долго, течет река Волга». От могучего всесильного голоса дрожали подвески необъятной хрустальной люстры и резонировали бокалы на столе.

Около меня оказался худрук провинциального театра. Как я понял, у себя в театре он поставил все пьесы Софронова. Все без исключения. В ответном тосте он упомянул Софокла, Эсхила, Бен Джонсона и Марло. О Шекспире он почему-то не сказал ни слова. Эту цепочку он логически довел до Анатолия Софронова.

Были за столом еще два сотрудника «Огонька», о коих было сказано кратко. Они тоже ответных тостов не затянули: назвали своего шефа «великим поэтом», «ведущим драматургом», «гениальным редактором» и «отцом родным».

Настала наша очередь. Софронов объявил Евтушенко «всечеловечески прогрессивным поэтом», «Бруклинским и одновременно Кузнецким мостом», связывающим Восток и Запад, «создателем новой русской рифмы» и «покорителем пространства». Евтушенко отметил заслуги Софронова в возведении донской темы в русской литературе на следующую ступень после Шолохова.

В тосте по поводу балерины Софронов воспользовался онегинской строфой, трактующей танцевальную тему. Балерина встала в пятую позицию и поклонилась. Я ожидал тридцати двух фуэте, но она обладала врожденным тактом.

Дошла очередь до меня. Тут оказалось, что Евтушенко уже успел передать Софронову папку с моими стихами. Софронов поступил очень толково. Он открыл папку и прочел вслух первое же стихотворение. Слава Богу, в нем было только четыре строфы.

— Напечатайте его в «Огоньке»! — закричал Евтушенко. — Надо помочь Евгению, а то ленинградские ретрограды не дают ему ходу.

— Может быть, может быть, мне лично эти стихи нравятся, — мягко сказал Софронов, — только не в «Огоньке», это журнал другого профиля.

И он вернул мне папку, а балерина в утешение густо намазала мне бутерброд зернистой икрой.

Тем временем первые лучи рассвета пробились через кружевные шторы. Узор на них был тот же, что и на рубашке домовладельца. Мы распрощались. Мне показалось, что прочие гости и не думают уходить. Певица стала грозно исполнять знаменитую военную песню «Шумел сурово брянский лес». Я знал, что автор этих слов — Софронов. Уже стоя, Евтушенко синхронно перевел текст на английский, вставляя, где надо, и итальянские термины. Наконец, мы втроем вышли на лестничную клетку. И тут Евгений Александрович сказал удивительную фразу. Он ткнул указательным пальцем в дверь Софронова и произнес: «Всюду жизнь!»

И я еще раз понял, что если человек талантлив, то он талантлив во всем, пока талант его не покинул.

Дату этого события я могу припомнить совершенно точно. Я получил диплом инженера в Ленинграде и уехал в Москву заниматься литературными делами. В Москве вместе с приятелем мы снимали сарайчик в Серебряном бору. Целыми днями мы мотались по московским редакциям и в обеденный час разыскивали какую-нибудь столовку подешевле. И однажды нам это надоело. Все столовки да столовки — убожество! И мы решили пообедать в кафе «Националь». Так началась целая «национальная» эпоха.