Евгений Рейн - Мне скучно без Довлатова

Что такое было кафе «Националь» в 50–60-е годы — это особая тема и об этом в другой раз. Да мы еще и не знали ничего, когда вошли в эти заветные двери первого дома на Тверской. Мы уселись за столик, официантка приняла заказ, и мы стали ждать. И тут же мы увидели, что ждать не надо. На нашем столе стояла тарелка с замечательным куском курятины, это был шницель из отбивной куриной грудки, называвшейся тогда «шницель по-министерски», а вообще, испокон века известный как котлета «де-воляй». Его, видимо, кто-то не доел, уголок был отрезан, а так все, в том числе исключительный гарнир, находилось на месте. Не пропадать же такому добру — без слов мы поняли друг друга. Я разрезал «де-воляй» на приблизительно равные части, и через минуту его не стало. Обед в «Национале» начинался чудесно. И вдруг я понял, что мы погибаем. Я это не столько понял, сколько инстинктивно почувствовал. По проходу шел в нашем направлении упитанный джентльмен, шел не торопясь, раскланиваясь со знакомыми. Я тут же догадался, что это именно его шницель был нами съеден, он отлучился от столика, оставив недоеденный «де-воляй» и тем самым спровоцировал нас. Он медленно, но неотвратимо приближался к столику. Он был в десяти метрах от нас. Сколько нужно времени, чтобы пройти десять метров? За эти небольшие секунды я решил проблему. У меня в ногах стоял коленкоровый портфель с накладной застежкой, я распахнул его, положил туда пустую тарелку и захлопнул застежку. Следы преступления были скрыты. Теперь пусть докажут, что мы съели чужой шницель.

Упитанный джентльмен подошел к нашему столику, то есть скорее к своему собственному столу. Он учтиво поздоровался с нами, удивленно поглядел он перед собой, помялся, закурил, наконец спросил:

— Тут стояла моя тарелка, вы не знаете, куда она девалась?

Мой приятель, большой мастер интонаций, ответил после минутной паузы, причем в этой паузе был оттенок холодной презрительности.

— Простите, мы не следим за чужими тарелками, впрочем, может быть, унесла официантка.

Обладатель шницеля был подавлен этим ответом, больше своего «де-воляя» он не разыскивал.

Вместе с нашим заказом ему принесли кофе, он его поспешно проглотил и расплатился.

А мы приступили к первому в нашей жизни скромному обеду в «Национале». Но кроме крабового салата, бульона с яйцом и пожарских котлет был в этот день в «Национале» и еще один притягательный момент. Мы сразу увидели, что за соседним столиком сидит Юрий Карлович Олеша. Был он в одиночестве, может быть, кого-нибудь ждал. Когда мы уже допивали свой «кафе-гляссе», я встретился с ним взглядом и почему-то понял, что он видел и разгадал нашу проделку. Он печально-понимающе улыбнулся. Я сообразил, что момент упускать нельзя. Я поднялся, подошел к нему и представился.

— Поэт? — спросил он.

Я согласно промолчал.

— Посидите со мной, — сказал Олеша, — вашего приятеля позовите тоже.

У нас были кое-какие деньги. Мы спросили, может быть заказать коньяку. Водки в «Национале» не держали. Олеша сделал сдерживающий жест. Он задал несколько вопросов — кто мы? откуда? что делаем в Москве? Мы что-то объяснили. Он довольно сбивчиво стал рассуждать о том, что гении рождаются в провинции, а умирают в столице. Но в общем, я не очень помню, о чем он говорил в тот первый раз. Просто передо мною сидел автор «Зависти», «Лиомпы», «Строгого юноши». Какая разница, о чем он говорит! Да и зачем ему метать бисер перед двумя случайными ленинградскими мальчиками.

— Давайте, мы хоть кофе закажем, — сказал мой приятель.

— Почему только кофе, — вдруг неожиданно оживился Олеша, — мы закажем «Боржоми», кофе и мороженое. Он помедлил и виноватым голосом сказал:

— Ребята, только скажите ясно и честно, бутылку коньяка заказать можете?

Мы могли, мы очень этого хотели. У Олеши была своя официантка Муся. Она все доставила за пять минут.

— Муся, — вдруг сказал Олеша, — коньяк пока не открывай.

И совсем уж виновато посмотрел на нас.

Официантка отошла от столика. Мы молчали. Олеша пожевал губами, поковырял спичкой в зубах. Чувствовалось, что ему надо нам что-то объяснить.

— Ребята, ничего страшного, коньяку мы еще выпьем, а сегодня мне очень нужна эта бутылка.

Мы согласно закивали. О чем речь! Все в порядке. Но, видимо, Олеша чего-то недоговаривал и его это раздражало. Он отпил кофе и заговорил снова.

— Я могу объяснить, в чем дело. Вы ведь из Петербурга, поэты, должны меня понять. Сегодня день рождения Катаева, — он придвинул к себе мороженое и не стал продолжать. Он понял, что мы знаем, как он связан с Катаевым. — Да, день рождения, — повторил Олеша, сделал маленькую паузу и добавил: — И он меня не пригласил.

А потом уже быстро и внятно объяснил нам: — Но я приду к нему на день рождения, я хочу прийти, не выгонит же он меня, тут нет сомнения, до такой достоевщины он не дойдет. Но не могу же я прийти пустым, вот я и принесу вашу бутылку.

Мы ничего не сказали в ответ, все было так понятно, но Олешу мучило что-то еще. Он опять помолчал, допил кофе.

— Как вы думаете, молодые люди, кто лучше пишет, я или Катаев?

Я ответил честно — так думал тогда, так же думаю и сегодня, хоть я считаю Катаева замечательным художником, выдающимся пластиком слова:

— Конечно, вы, Юрий Карлович.

Мой приятель стал что-то говорить о роли Олеши в русской прозе. Я помню, что мелькало малопонятное слово «имажизм». Олеша остановил его, он сделал какое-то неясное движение рукой, обозначающее знак внимания. Тишина надвинулась на наш столик. Сдержанно гудело кафе в этот непоздний час.

— Да, я лучший писатель, — сказал Олеша, — но у Катаева демон сильнее.

И это я слышал собственными ушами.