Николай Тихонов - Полдень в пути

То дело им знакомое — и в сердце ровный стук,
Когда гуляют громы их гранатные вокруг.

Гуляют дымы длинные меж узких амбразур,
И трупы немцев синие валяются внизу.

И снег как будто глаже стал и небо голубей,—
Бери оружье вражье, повертывай — и бей.

И взвод вперед без выстрела, — но тотчас взвод
залег.
Попав под град неистовый из новых трех берлог.

Герасименко, Красилов, Леонтий Черемнов —
Все трое в те мгновение увидели одно:

Что пулеметы вражьи из амбразур не взять,
Что нет гранаты даже — и медлить им нельзя!

Что до сих пор разведчики, творя свои дела,
Не шли туда, где легче им, — куда война вела.

И вот сейчас на подвиг пойдут в снегах глухих
Три коммуниста гордых, три брата боевых.

Герасименко, Красилов, Леонтий Черемнов
Глядят на дзоты серые, но видят лишь одно:

Идут полки родимые, ломая сталь преград,
Туда, где трубы дымные подъемлет Ленинград,

Где двести дней уж бьется он с фашистскою ордой
И над врагом смеется он смертельной красотой.

Спеши ему на выручку! Лети ему помочь
Сквозь стаи псов коричневых, сквозь вьюгу, битву,
ночь!

И среди грома адского им слышен дальний зов:
То сердце ленинградское гудит сквозь даль лесов!

И оглянулись трое: и, как с горы видна,
Лежит страна героев, родная сторона.

И в сердце их не прежний, знакомый, ровный стук,—
Огнем оделось сердце, и звон его вокруг.

И ширится с разлету и блещет, как заря,—
Не три бойца у дзотов, а три богатыря.

Навстречу смерть им стелется, из амбразур горит,
Но прямо сквозь метелицу идут богатыри.

Вы, звери, псы залетные, смотрите до конца,
Как ярость пулеметную закрыли их сердца.

А струи пуль смертельные по их сердцам свистят,—
Стоят они отдельные, но как бы в ряд стоят.

Их кровью залит пенною, за дзотом дзот затих,
Нет силы во вселенной, чтоб сдвинуть с места их,

И взвод рванул без выстрела — в штыки идет вперед,
И снег врагами выстелен, и видит дзоты взвод.

И называет доблестных страны родной сынов:
Герасименко, Красилов, Леонтий Черемнов!

Темны их лица строгие, как древняя резьба,
Снежинки же немногие застыли на губах.

Простые люди русские стоят у стен седых,
И щели дзотов узкие закрыты грудью их!

В разгаре ярая зима,
Мороз, метели вой,—
А по-весеннему грома
Гремят над Лозовой!

Какая ранняя гроза
Гремит над Лозовой?
То наших пушек голоса,
То шквал их грозовой!

И мчится весть над всем Днепром
От нашей Лозовой:
«Мы в пыль захватчиков сотрем,
Клянемся головой!»

Мужайтесь, братья за Днепром,—
Падет фашистский кат,
Осветится родимый дом
Опять, как год назад!

Еще мороз вгоняет в дрожь —
А снежной целиной
Прошел тяжелый, жаркий дождь
Над Западной Двиной!

Откуда дождь, весенний дар,
Пролился над Двиной?
То Красной Армии удар,
Снарядов дождь стальной!

И мчится весть по всей Двине
И реет над Двиной:
«Сгорят захватчики в огне,
Клянусь Двины волной!»

Мужайтесь, братья за Двиной,—
Палач-фашист падет,
Вновь будет полон дом родной,
Огнями расцветет.

Литовец, эст и белорус,
Мужайтесь, братья, — вскоре
Согнем врага, чтоб зверь и трус
Хлебнул до смерти горя.

Уж голос наших пушек густ,
И танки крепки в споре.
Согнем врага, чтоб зверь и трус
Хлебнул до смерти горя.

Пусть клятва всех сердец и уст
От моря и до моря:
Согнем врага, чтоб зверь и трус
Хлебнул до смерти горя.

Чтоб прах развеялся его —
Сорняк, пожаром сжатый,
Чтоб не осталось ничего
От всей орды проклятой.

Уничтожив все вражьи стоянки
И кончая смертельный свой труд,
Полны сил, наши кони и танки
Воду Эльбы и Одера пьют.

К Бранденбургским вратам не украдкой,
А победно, в дыму и в пыли,
Через Шпрее, по мостикам шатким,
Штурмовые отряды прошли.

Под руинами стен раскаленных
Еще смертники пьяно галдят,
Их последние фауст-патроны
Из разбитых подвалов летят.

Догорают фашистские бредни,
И над городом дымный венец,
И конец фолькштурмистам последним,
Первым фюрерам — тоже конец.

Вот салюты победы грохочут…
Над пожарищем, а майском тепле,
Уже мирное утро хлопочет
На разбитой к черной земле,

И детей, истощенных, голодных,
В это утро, что нету свежей,
Из котлов своих кухонь походных
Победители кормят уже.

И от страха тяжелые ноги
Унося от столичных ворот.
Самый главный палач по дороге
В пустоту одиноко бредет.

Он напрасно заклятья бормочет…
И над ним беспощадно клонясь,
Занесен над обломками ночи
Светлый меч восходящего дня!

Петровой волей сотворен
И светом ленинским означен —
В труды по горло погружен.
Он жил — и жить не мог иначе.

Он сердцем помнил: береги
Вот эти мирные границы,—
Не раз, как волны, шли враги,
Чтоб о гранит его разбиться.

Исчезнуть пенным вихрем брызг,
Бесследно кануть в бездне черной —
А он стоял, большой, как жизнь,
Ни с кем не схожий, неповторный!

И под фашистских пушек вой
Таким, каким его мы знаем,
Он принял бой, как часовой,
Чей пост вовеки несменяем!

Партизан шумадийский сидит на Зверинской,
В Ленинграде, и песни поет,
Как их пели под Брянском и пели под
Минском,—
Там, где был партизанский народ.

А Шумадии чащи лесные — краса их —
Эти песни любили до слез,
И качаются сербские буки, касаясь
Светлопесенных русских берез.

Здесь лесов шумадийских гвардейское право
О себе говорить, потому
Что Нева здесь сливается с синей Моравой,
Чтобы течь по пути одному.

Мы такую хлебали смертельную вьюгу,
Добывая победу свою,
Мы, как братья, стояли на страже друг друга.
Помогая друг другу в бою.

Потому что фашист, сербской пулей пробитый,
Над Невой не вставал из могил,
Потому что фашист, над Невою убитый,
Шумадийским лесам не грозил.