Геннадий Алексеев - Стихотворения

3.

По ночам я не сплю,
потому что вселенная
спит у меня на руках.
Она привыкла так спать —
я ее избаловал.

Вот уже двадцать лет
из-за нее я не высыпаюсь —
дремлю в автобусах,
зеваю на работе,
засыпаю на концертах.
Даже неудобно.
А ей и горя мало.

Каждую ночь
она сладко спит,
уткнувшись носом в мое плечо.
Интересно,
что же ей снится?

Пришла,
повертелась,
показала свои волосы,
шею,
лодыжки,
посверкала серьгами,
рассмеялась
и ушла.

Опомнившись,
бросилась вслед,
да где уж там!

Далеко впереди
мелькают ее лодыжки,
далеко-далеко впереди
сверкают ее серьги,
далеко-далеко-далеко впереди
слышится ее смех.

Чего она смеется?

Пришла,
покрасовалась,
ушла
и все смеется.

В моей душе
горит пожар,
уж двадцать лет
горит пожар —
тушить его некому.

Сплошной огонь
в моей душе!
Глядите, глядите —
какой огонь,
как полыхает!

О, как светло
в моей душе,
о, как тепло
в моей душе
от пожара!

Казалось,
все было ясно:
сначала нашел себя,
потом и ее.
Но обнаружилось,
что это ошибка:
ее я нашел чуть раньше,
чем себя.
Впрочем, и в этом
я не очень уверен:
возможно, и себя и ее
я нашел одновременно.

А она говорит,
что сначала нашла меня,
а после и сама отыскалась,
и уж потом
кто-то нашел нас обоих.
Словом,
поиски увенчались успехом.

Но временами мне кажется,
что ни я,
ни она
еще не найдены
ни мною,
ни ею,
никем.

Она написала:
ну вот,
я знала, что ты обо мне
и думать не станешь!
А он ей и ответил:
дуреха!
О ком же мне еще думать?

Она написала:
целуйся,
целуйся, с кем хочешь,
целуйся!
А он ей ответил:
спасибо,
спасибо, что разрешаешь.
Но мне почему-то охота
с тобою одной целоваться.

Она написала:
целую,
целую тебя,
целую!
А ты ведь меня не целуешь,
признайся — ведь не целуешь?
А он ей ответил:
неправда!
Целую тебя непрестанно!
Я даже слегка утомился,
тебя без конца целуя.
Чуть-чуть отдохну
и снова
примусь тебя целовать.

Она написала:
как странно,
что я с тобой не коварна!
И он ей на это ответил:
и правда ведь —
очень странно!
Она написала:
соскучилась!
Немедленно возвращайся!
И он ничего не ответил,
а просто взял
и вернулся.

Стою на углу
и жду свое счастье.

Рядом со мною
стоит мальчик со скрипкой в футляре.
Чего он ждет?

Надо мной
на барочном карнизе
стоят голые гипсовые младенцы.
Ждать им решительно нечего.

Мальчик худенький
и остроносый.
Младенцы пухлые
и важные.
А я прсто смешон —
сколько же можно торчать на углу?

Но вот оно прибегает,
мое непутевое счастье, —
плохо причесанное,
с ненапудренном носом
и с ненакрашенными ресницами.
Так спешило,
что не успело прихорошиться.

Младенцы
дружно хлопают в ладоши,
а мальчик
вынимает из футляра свою скрипку
и с чувством
играет "Хабанеру" Саратасе.

Стою и едва не плачу
от музыки
и от
счастья.

Тряхнул я ствол мироздания
и звезды посыпались к моим ногам —
розовые
желтые
голубые
спелые,
сочные,
пахучие,
но все с острыми,
колючими лучами.
Пока рассовывал их по карманам
все руки исколол.

Завтра ночью
небо будет беззвездным —
можете убедиться.
А послезавтра
созреют новые звезды —
можете проверить.

Потрясите ствол мироздания,
и все звезды — ваши.

Только запаситесь рукавицами,
мой вам совет.

Звезда упала
прямехонько у моих ног.

Я подал ей руку.
Она поднялась,
отряхнулась
и потерла коленки локтями.

— Вы, кажется, ушиблись? —
спросил я.
— Нет, ничего, —
сказала она, —
не беспокойтесь, пожалуйста!
— А отчего вы упали? —
спросил я.
Звезда покраснела
и потупилась.

По ночам
над моим балконом
нависает ковш Большой Медведицы.

Возьмусь за ручку,
зачерпну немного звезд,
высыплю их на стол
и рассмотрю как следует.

Вот желтая,
вот зеленая,
вот голубая,
вот розовая,
а вот и фиолетовая —
такая красотка!

Соберу их в ладонь
и зашвырну обратно,
в ночное небо, —
пусть горят,
как горели.

А ковш Большой Медведицы
повешу на место.

Мне нравится
одна звезда.

Я подолгу глажу на нее
и иногда
машу ей рукой.

Но она не замечает меня —
она близорука.

Глядят
и не замечают.

А могли бы и заметить,
что я не так уж и прост,
могли бы разглядеть
мои высокие башни,
могли бы и увидеть,
что башни многоярусные,
могли бы и обнаружить,
что на каждой башне — часы,
могли бы и поинтересоваться,
почему все они спешат.

Глядят,
и ничего не понимают.
А могли бы и понять,
что я многобашенный.

Ведь это не шутка —
иметь столько башен.
Ведь это красиво,
что башни многоярусные.
Ведь это удобно,
что на каждой башне — часы.
Ведь это хорошо,
что все они спешат.
Ведь было бы хуже,
если бы они отставали.

Глядят,
поражаются,
возмущаются,
ужасаются.

А могли бы и полюбоваться
флюгерами на моих башнях,
могли бы и послушать,
как скрипят они
на ветру.

Бывают минуты,
когда душа разрывается на клочки.

Их собираешь,
кое-как склеиваешь
и ходишь с такой душой —
ведь новую-то
нигде не достанешь!

Но снова нахлынут роковые минуты,
и снова душа разлетится в клочья.

И снова,
сопя от усердия,
склеиваешь свою непрочную душу.

Так и живешь.

Из-за шторы
выглядывает маленький мальчик,
толстощекий веснусчатый мальчик, —
ему года два с половиной.
Кажется это я.