Геннадий Алексеев - Стихотворения

По лесу скачет
черная корова
во весь опор.
По кочкам скачет
странная корова
и по кустам,
по пням,
по мхам,
по вереску,
по клюкве
и по чернике.

По небу скачет
шалая корова,
по облакам.
Галопом скачет
шустрая корова,
и хоты бы что!

Коровий хвост,
как черный флаг пиратский,
грозит бедой —
разбоем и убийством.

Ты что рехнулась
глупая корова?
Уймись!

Лестницы, крыши, балконы, веранды,
киоски, вывески, белье на веревках,
парни, девицы, старики, ребятишки,
голуби, чайки, воробьи, вороны,
кошки, собаки, катера, теплоходы,
пинии, платаны, магнолии, кипарисы,
фонари, скамейки, троллейбусы, такси,
персики, сливы, арбузы, помидоры —
все смешалось
в подоле у большого
синего моря.

Запускаю руку в подол
и вытаскиваю из него
то румяный лохматый персик
с зеленым листочком,
то желтый спасательный катер
с флажком на корме,
то круглую шишку кипариса
с удивительным запахом,
то старинный деревянный балкон
с затейливой резьбой,
то юную красавицу
в прозрачном комбинезончике
и туфлях на тончайшем
высоком каблуке —
словом,
что попадется. [3] Лестницы, крыши, балконы, веранды, киоски, вывески, белье на веревках, Парни, девицы, старики, ребятишки, Голуби, чайки, воробьи, вороны, кошки, собаки, Катера, теплоходы, пинии, платаны, магнолии, кипарисы, Фонари, скамейки, троллейбусы, такси, Персики, сливы, арбузы, помидоры — все смешалось в подоле у синего моря. Запускаю руку в подол и вытаскиваю из него То румяный лохматый персик, с зелеными листочками, То желтый спасательный катер с флажком на корме, То круглую шишку кипариса с удивительным запахом, То старинный деревянный балкон с затейливой резьбой, То юную красавицу в прозрачном комбинезончике и туфлях на тончайшем высоком каблуке — словом, что попадется. Вчера попался цветок магнолии. Долго рассматривал в восхищении его фарфоровые лепестки.

Когда огромный теплоход
уходит в море,
становится как-то грустно.
Лучше бы он не уходил.
Когда огромный белый теплоход
входит в порт,
становится радостно.
Наконец-то он вернулся!
Когда красавец теплоход
долго стоит в порту,
становится слегка досадно —
почему он никуда не плывет?
Когда же его долго нет,
возникает тревога —
куда он запропастился?
Вдруг его погубил шторм
где-нибудь у берегов Индии?
Или он наткнулся на айсберг
невдалеке от Исландии?
Или его занесло на мель
у Канарских островов?
Но вот он снова входит в порт,
все такой же белоснежный
и величественный.
И я говорю ему:
— Здравствуй!
Хорошо ли поплавал?

Плавая
у подножия величавых скал
и глядя снизу
на тела пролетающих чаек,
трудно удержаться от соблазна
и не вообразить себя
чуть-чуть счастливым.
Я и не удержался.

Потом я осмелел
и даже вообразил себя
вполне счастливым.
Мне это удалось.

А после я совсем обнаглел
и попытался представить себе,
что я безмерно,
безумно,
безоглядно счастлия.
И у меня это тоже
получилось неплохо.

Ощеломляюще,
оглушающе,
обезоруживающе счастливый,
долго я плавал около скал,
и чайки,
завидя меня,
вскрикивали от изумления.

У моря
свои заботы.

Морю надо биться о скалы,
веками надо биться о скалы,
окатывая их белой пеной,
подтачивая их.

Морю надо качать корабли,
усердно, подолгу качать корабли,
накреняя их то влево, то вправо,
вздымая то нос, то корму.

Море должно шуметь и сердиться,
и брызгаться, и развлекать ребятишек,
выбрасывая на мокрую гальку
зазевавшихся крабов.

Мне бы, признаться,
морские заботы!

Уж я бы тогда
побился о скалы
Уж я бы тогда
покачал корабли!
Уж я бы тогда
швырял на камни
огромных кальмаров
и осьминогов,
а также остатки старинных
галер,
каравелл,
галеонов,
фрегатов
и бригов!

А крабы —
эка невидаль!

И вдруг —
о чудо! —
вдруг она возникла
со мною рядом
на скамейке под каштаном
в потертых джинсах,
в желтой безрукавке,
с руками тонкими,
с огромными глазами,
в которых отражались кипарисы
и небо блеклое
(неяркий был денек).

— Откуда вы? —
воскликнул я в сметенье. —
Откуда вы?
Уму непостижимо!

Она ответила:
— Оттуда же, поверьте,
откуда я и раньше возникала, —
из той манящей бесконечной перспективы,
которую вы любите,
я знаю,
чуть больше, чем меня,
но я не злюсь —
любите ради бога
бесконечность!

И я,
склонясь,
поцеловал ей руку
на старой облупившейся скамейке
под величавым царственным каштаном,
глядевшим сверху
на нее и на меня
с улыбкой доброй
и немного снисходительной.
— Я тороплюсь, — она сказала
и исчезла.
— Куда же вы? —
я закричал ей вслед.

Издалека донесся ее голос:
— Туда же,
все туда же,
в перспективу,
которую вы любите
так страстно!

— Какое дивное созданье! —
произнес
поблизости стоявший кипарис,
не проронивший за три года
ни словечка.

Я спросил море:
— Сколько тебе лет?
— Не помню, —
ответило оно.
— А ты помнишь Одиссея, —
спросил я, —
того хитрого парня,
который так ловко проскочил
между Сциллой и Харибдой?
— Конечно помню! —
сказало море. —
Парень был хоть куда!
— Тогда запомни меня, пожалуйста, —
попросия я, —
и вспомни обо мне
лет через сто,
а после еще раз —
через пятьсот,
а потом еще разик —
через тысячу,
что тебе стоит!
— Так и быть, запомню, —
сказало море, —
даю слово,
хотя ты и не Одиссей.

Я ужасно обрадовался.
— Море не забудет меня! —
кричал я небесам.
— Море не забудет меня! —
кричал я скалам.
— Море не забудет меня! —
кричал я в уши кипарисам.
— Эй вы, все! —
орая я во все горло. —
Море тысячу лет будет помнить меня,
оно дало слово!

— Ему здорово повезло! —
сказали небеса.
— Он станет вторым Одиссеем! —
сказали кипарисы.
— Пусть проскочит между Сциллой и
Харибдой, —
сказали скалы, —
тогда поглядим.

Ходили слухи,
что утро придет
рано или поздно,
но я не верил.
Когдо оно пришло,
я растерялся —
утро застало меня
врасплох.

Я стоял перед ним и молчал,
а оно разглядывало меня
с любопытством.