Иван Рядченко - Время винограда

И все ж была прекрасна старость
итогом честного труда…

Но что-то терпкое осталось
в одеколоне навсегда.

Куда б знакомство ни вело нас,
я принимаю твой дурман:
привет, дружище «Старый Томас»,—
ты дышишь зовом в океан!

Вы когда-то мальчишку пожизненно ранили
зовом в синие дали, чтоб сердце дерзало.
Ах, вы, белые, белые, белые лайнеры,
что вы смотритесь в окна морского вокзала?

Что вам видится в стеклах?
Таверны с лангустами?
Маяки? Или волны на уровне неба?
Неужели вы тоже бываете грустными?
Полагаю, что вам сокрушаться нелепо.

Покоряли моря и качались на якоре.
Вам неведома жизнь одинокой улитки.
Может, где-то в каютах порою и плакали,
но во многих портах вы сгружали улыбки.

Сколько раз вы ходили дорогами древними
и всегда молодыми, как солнце и пена.
Сколько штормов опало у вас под форштевнями!
Вы несли постоянство над хаосом крена.

Ничего, что сегодня плетенными жилами
вы привязаны к пирсу — вас ждут океаны.
Нам бы тут, по земле, не пройти пассажирами.
Нам бы тут, на земле, пересилить туманы…

Море пеной волны белит,
дразнит синевой.
Я давно сошел на берег,
пахнущий травой.

Под косым полетом чаек,
слыша якоря,
я встречаю на причалах
дальние моря.

Позументы капитанов
ослепляют взгляд.
Журавли портальных кранов
надо мной летят.

Были радости и горе,
угрожал циклон.
Снова Фиджи и Нагоя,
Куба и Цейлон.

Снова Сидней и Канада,
Лондон и Оран…
Не зови меня, не надо,
Тихий океан.

Под косым полетом чаек
в запахе смолья
вновь земля меня качает —
палуба моя.

На песок уронив хлопья пенистой пряжи,
море холодно хлюпает серой волной.
Марсиански молчат опустевшие пляжи,
как любовь, вспоминая клубившийся зной.

Словно весла отныне гребцам непослушны,
в неизбывной немой и кричащей тоске
одинокая лодка спасательной службы,
накренясь, безнадежно завязла в песке.

Из латуни отлита погодка осенья.
Чайка остро крыло наклоняет к волнам.
Ах, послушайте, лодка,— где служба спасенья
от седых одиночеств, явившихся к нам?

На песке между ямок и маленьких кочек
чайки что-то кому-то писали — бог весть…
Их следов письмена, их языческий почерк
только ветер напрасно стремится прочесть.

О времени примета!
Смущая синий плес,
мчит серая «Комета»,
задрав под небо нос.

К чему винтов усилья,
куда лететь? — спроси.
Кладет на воду крылья,
как на бетон — шасси.

Моторно и крылато
в наш реактивный век
мы все спешим куда-то,
все ускоряем бег.

Мы мчимся оголтело,
не чувствуя узды,
и отрываем тело
от суши и воды.

Нет сил остановиться,
не верим тормозам —
и задираем лица
все выше к небесам.

Изъеденные старостью и ржавчиной,
покоятся на пирсе якоря.
Их в тигле переплавят в час назначенный,
вторичное рождение даря.

Они служили долго, столько видели
далеких стран и суток штормовых,
что и мужчина в капитанском кителе,
пожалуй, повидал поменьше их.

Морская глубина их часто прятала,
любило дно… Ах, эти якоря!
По ним стекали и закат экватора,
и северная бледная заря.

За честный труд хоть благодарность вывеси
во время бурь, на рейдах и в портах
они держали корабли на привязи,
они не знали, что такое страх.

Теперь их ливни серые оплакали.
А мы стоим у моря на краю.
И не могу я удержать на якоре
сияющую молодость твою…

Из царства мертвых возвращаясь с войском
домой, к жене, стремясь душою всей,
велел гребцам закапать уши воском
находчивый и хитрый Одиссей.

Он знал, что где-то в море, в клочьях пены,
от берегов отеческих вдали,
так сладко, так тепло поют сирены,
что люди покидают корабли.

Не в силах зачарованного взгляда
уже отвлечь от призрачных сирен,
они спешат покорно, словно стадо,
и гибелью оплачивают плен.

Для них не существует зова слаще,
оружие забыто навсегда.
И смех, живые души леденящий,
смыкается над ними, как вода…

Не раз бывая в плаванье заморском,
я тоже слышал пение сирен.
Но уши не закапывал я воском
и, как безумец, не стремился в плен.

Лишь с той поры, как голос твой глубокий
сумел в мое сознание войти,
ни плотный воск, ни греческие боги
уже не могут сбить меня с пути.

Нет, не к лицу проделки Одиссея
мне в наши дни копировать опять:
на голос твой, сомнения рассея,
иду не погибать,
а воскресать!

Крепости отчетливая карта,
первые прообразы ракет.
Этот гениальный Леонардо
в разных областях оставил след.

То, дивясь стихийному закону,
аппарат летательный чертил.
То писал лукавую Джоконду —
женщину особых чар и сил.

Через времена над жизнью зыбкой
властвует ее глубокий взгляд.
За ее загадочной улыбкой —
целый мир страданий и услад.

И сегодня тайною увенчан
образ в многогранной полноте,
словно миллионы разных женщин
отразил художник на холсте.

Он постиг искусство костоправа,
знал повадки неба и земли.
Перед ним заискивала слава
и снимали шляпы короли.

День и ночь трудился он, как дьявол,
высекал из мрамора коней,
строчки правил, памятники ставил,
начинял петарды для огней.

Этот гениальный Леонардо,
выдумщик, ученый и поэт,
сам горел, как яркая петарда,
посылая в будущее свет.

Он творил — вот главное из правил!
И, вполне возможно, потому
о себе ни строчки не оставил —
не хватило времени ему.

В рыбачьей деревушке, где Эрнест
держал свой мощный быстроходный катер,
все так же сети сушатся окрест
да смотрят жены в море на закате.

Он сохранял литую тяжесть плеч.
Хоть стал седым и мучила одышка,
еще один ходил на рыбу-меч
и плакал над стихами, как мальчишка.

Он виски пил, курил крутой табак,
крюки сгибал, чтоб с них тунцу не выпасть.
Он был для местных рыбаков — рыбак.
Для остального мира — знаменитость.