Иван Рядченко - Время винограда

И рыбаки по прихоти своей,
с посильною фантазией рыбачьей
ему отлили бюст из якорей —
чтоб видел море и дружил с удачей.

И по металлу ходит странный блик,
как будто снова пребывают в споре
упрямый, несговорчивый старик
и вечное, как беспокойство, море.

А волны мчатся, пеною горя.
Выходят к морю добрые рыбачки,
надеясь, что помогут якоря
кого-то удержать от смертной качки.

Рыбачки смотрят вдаль. Их взор привык
за грозный горизонт лететь, как птица.
И ждут они, наверно, что старик
сегодня ночью с лова возвратится…

Как сны неведомого берега,
как будто радости и раны,
я открываю страны Рериха —
вновь открываемые страны.
Не знали мы подобной Индии,
такой пронзительной России.
Я помню, как внезапно «Идолы»
воображенье поразили.
Река. Языческое капище
за частоколом деревянным.
А человека нет. Он раб еще,
подвластный грубым истуканам.
Мы много плавали и видели,
мы постигали жизнь не в школе.
Но всюду, где торчали идолы,—
там черепа па частоколе…
Светилась перспектива дальняя.
Кисть полотна касалась плотно.
И все тревоги и страдания
с нее стекали на полотна.
Но не давали краски мастера,
и акварели и пастели,
чтоб туча небо напрочь застила
и чтоб сердца у нас пустели.
В горах, в пустыне многоградусной,
считая миссию святою,
искал художник краски радости —
и восторгался красотою.

Что вспомнил фанатичный адмирал,
когда в бою от пули умирал?

Он понимал — лишается руля.
Губами, как желтеющим пергаментом,
он вас вверял заботам короля,
к вам обращался сердцем, леди Гамильтон.

Он был жесток; матросов вешал он;
был предан лишь всевышнему и трону.
И, собственною смертью вознесен,
взошел на Трафальгарскую колонну.

Оттуда — англичане говорят —
он может видеть море и фрегат.

Журчат фонтаны; львы молчат; угас
последний луч; но адмирал со шпагою
не корабли свои — он ищет вас
с отчаяньем и прежнею отвагою.

О леди! Он вас ищет вновь и вновь!
Он понял наконец на пьедестале,
что так его возвысила любовь,
которой короли не обладали.

Столы всего на дюжину персон.
У окон — голубей гортанный говор.
Мадам Дюпо — хозяйка, и гарсон,
кассирша, и уборщица, и повар.

Жонглируя подносами, молчком
дарит улыбку всем напропалую,
и в платье с отложным воротничком
напоминает школьницу седую.

Здесь тридцать лет к обеду подают,
что б ни стряслось —
локально иль глобально
одни и те же восемнадцать блюд,
впечатанных в меню мемориально.

За стенкой порт в морской голубизне.
А тут камин — глаз отвести не смей-ка!
В нем вертится вертел, и на огне
томительно вальсирует индейка.

В ходу и патиссоны, и инжир,
и соусы, и всякие соленья.
И молниями вспыхивает жир,
стекая на вишневые поленья.

Кофейников начищенная медь.
Похоже, здесь владелица и своды
стабильностью хотят преодолеть
все измененья моды и погоды.

Вращается вертел. Огонь трещит.
А ну, снопом янтарных молний брызни!
Здесь постоянство, как незримый щит
от ускорений беспокойной жизни.

Но сквозь меню, что я забрал с собой,
мне видно, как, в беспомощной утайке,
мелькает что-то жалкое порой
в улыбке предприимчивой хозяйки.

Песок.
Пустыня.
Древняя гробница.
Все в мире
превращается
в песок.
Спят мумии.
Им ничего не снится —
ни власть,
ни золотая колесница,
ни золотой
девичий волосок.

Любовь истлела.
Ненависть истлела.
Как порошок,
рассыпалась душа.
Песок шершавый
движется, шурша.
Осталась только
оболочка тела…

О, как вы жалки,
царственные мумии,
пред силою вращения
Земли!
Как много унести
с собой
вы думали —
и ничего
с собой
не унесли.

Ни сан,
ни стены
царского чертога
от зла защитой
не служили вам:
вас проклинали нищие,
как бога,
вам жены изменяли,
как рабам…

И, глядя в даль,
сплошным песком покрытую,
я понимаю,
искренне скорбя,
что человек,
болевший пирамидою,
больнее всех
обманывал
себя.

Идея-фикс:
создать из камня бога.
Патлатый сфинкс,
ты знаешь слишком много.

Нет облаков,
везде раздолье зною.
Песок веков
теснится под стеною.

Крадется тишь
бесшумнее шакала.
Что ж ты молчишь?
Иль знаешь слишком мало?

В лучах зари,
во тьме тебе не сладко:
заговори —
и кончится загадка!

Опять в журналах спор про Баальбек,
и суть его понятна и близка мне;
а был ли в силах лично человек
в далекий век таскать такие камни?

Иль пращур как бы мне давал взаймы,
умея в невозможном подвизаться?
Иль все, что застаем в пустыне мы,
высокий труд чужих цивилизаций?

Ровесники мои, ведите спор,
ведите спор, девчонки и мальчишки!
А мне ночами снится Самотлор
и мерзлоту дырявящие вышки.

Мне снится побежденная война
и мир, что утверждаем на планете.
Но вот придут иные времена
и споры поведут иные дети.

Тогда я, к сожаленью, промолчу…
А вот сейчас обидеться хочу
на тех, кто, может, скажет в дальней дали:
— Такое людям разве по плечу?
Нет, к ним, наверно, все же прилетали…

По улице шла
молодая японка.
Японка несла
за спиною
ребенка.
Шла женщина,
чуть наклонившись вперед.
Казалось, она
против ветра
идет.
Игрушечно тонки,
темнели ручонки,
обвившие
теплую шею
японки.
Но было такое доверие
в них,
что сердце куда-то
упало
на миг.
Почудилось мне,
что японка хотела
на улочке узкой
под солнцем косым
прикрыть малыша
беззащитностью тела
от всех
неизвестных еще
Хиросим…

Когда-то вишня розово цвела,
лишь капли ягод проливала с веток.
Я видел пушку из ее ствола
в железных кольцах,
бондарем надетых.

Теперь ее поставили в музей,
и он открыт
не только для друзей.

Лист пожелтеет,
утечет вода.
Но есть одна неписаная книга:
стреляет даже дерево,
когда
народ встает
и сбрасывает иго!