Альфред Теннисон - Волшебница Шалотт и другие стихотворения

And his spirit leaps within him to be gone before him then,
Underneath the light he looks at, in among the throngs of men:

Men, my brothers, men the workers, ever reaping something new:
That which they have done but earnest of the things that they shall do:

For I dipt into the future, far as human eye could see,
Saw the Vision of the world, and all the wonder that would be;

Saw the heavens fill with commerce, argosies of magic sails,
Pilots of the purple twilight, dropping down with costly bales;

Heard the heavens fill with shouting, and there rain’d a ghastly dew
From the nations’ airy navies grappling in the central blue;

Far along the world-wide whisper of the south-wind rushing warm,
With the standards of the peoples plunging thro’ the thunder-storm;

Till the war-drum throbb’d no longer, and the battleflags were furl’d
In the Parliament of man, the Federation of the world.

There the common sense of most shall hold a fretful realm in awe,
And the kindly earth shall slumber, lapt in universal law.

So I triumph’d ere my passion sweeping thro’ me left me dry,
Left me with the palsied heart, and left me with the jaundiced eye;

Eye, to which all order festers, all things here are out of joint:
Science moves, but slowly slowly, creeping on from point to point:

Slowly comes a hungry people, as a lion creeping nigher,
Glares at one that nods and winks behind a slowly-dying fire.

Yet I doubt not thro’ the ages one increasing purpose runs,
And the thoughts of men are widen’d with the process of the suns.

What is that to him that reaps not harvest of his youthful joys,
Tho’ the deep heart of existence beat for ever like a boy’s?

Knowledge comes, but wisdom lingers, and I linger on the shore,
And the individual withers, and the world is more and more.

Knowledge comes, but wisdom lingers, and he bears a laden breast,
Full of sad experience, moving toward the stillness of his rest.

Hark, my merry comrades call me, sounding on the bugle-horn,
They to whom my foolish passion were a target for their scorn:

Shall it not be scorn to me to harp on such a moulder’d string?
I am shamed thro’ all my nature to have loved so slight a thing.

Weakness to be wroth with weakness! woman’s pleasure, woman’s pain —
Nature made them blinder motions bounded in a shallower brain:

Woman is the lesser man, and all thy passions, match’d with mine,
Are as moonlight unto sunlight, and as water unto wine —

Here at least, where nature sickens, nothing. Ah, for some retreat
Deep in yonder shining Orient, where my life began to beat;

Where in wild Mahratta-battle fell my father evil-starr’d; —
I was left a trampled orphan, and a selfish uncle’s ward.

Or to burst all links of habit — there to wander far away,
On from island unto island at the gateways of the day.

Larger constellations burning, mellow moons and happy skies,
Breadths of tropic shade and palms in cluster, knots of Paradise.

Never comes the trader, never floats an European flag,
Slides the bird o’er lustrous woodland, swings the trailer from the crag;

Droops the heavy-blossom’d bower, hangs the heavy-fruited tree —
Summer isles of Eden lying in dark-purple spheres of sea.

There methinks would be enjoyment more than in this march of mind,
In the steamship, in the railway, in the thoughts that shake mankind.

There the passions cramp’d no longer shall have scope and breathing-space;
I will take some savage woman, she shall rear my dusky race.

Iron-jointed, supple-sinew’d, they shall dive, and they shall run,
Catch the wild goat by the hair, and hurl their lances in the sun;

Whistle back the parrot’s call, and leap the rainbows of the brooks,
Not with blinded eyesight poring over miserable books —

Fool, again the dream, the fancy! but I know my words are wild,
But I count the gray barbarian lower than the Christian child.

I , to herd with narrow foreheads, vacant of our glorious gains,
Like a beast with lower pleasures, like a beast with lower pains!

Mated with a squalid savage — what to me were sun or clime?
I the heir of all the ages, in the foremost files of time —

I that rather held it better men should perish one by one,
Than that earth should stand at gaze like Joshua’s moon in Ajalon!

Not in vain the distance beacons. Forward, forward let us range,
Let the great world spin for ever down the ringing grooves of change.

Thro’ the shadow of the globe we sweep into the younger day:
Better fifty years of Europe than a cycle of Cathay.

Mother-Age (for mine I knew not) help me as when life begun:
Rift the hills, and roll the waters, flash the lightnings, weigh the Sun —

О, I see the crescent promise of my spirit hath not set.
Ancient founts of inspiration well thro’ all my fancy yet.

Howsoever these things be, a long farewell to Locksley Hall!
Now for me the woods may wither, now for me the roof-tree fall.

Comes a vapour from the margin, blackening over heath and holt,
Cramming all the blast before it, in its breast a thunderbolt.

Let it fall on Locksley Hall, with rain or hail, or fire or snow;
For the mighty wind arises, roaring seaward, and I go.

Здесь останусь я, покуда разгорается восток.
Вы ступайте; нужен буду — громко протрубите в рог.

Всё как встарь: кричат бекасы; темный берег пуст и гол;
Стылый блик дрожит над морем, озаряя Локсли-холл.

Локсли-холл стоит на страже у черты песков и вод,
Где у низких дюн вскипает и бурлит водоворот.

Сколько раз ночной порою я из башенных окон
Наблюдал, как к горизонту опускался Орион.

Сколько раз в ночи следил я, как в тенетах серебра
Светляки Плеяд мерцают от заката до утра.

Здесь вдоль отмелей бродил я, юн и воодушевлен,
Тешась сказками науки, прозревая ход Времен:

Позади меня дремали утомленные века;
Я пленялся настоящим, нерастраченным пока,

И, пытливо-дерзновенный взор в грядущее вперив,
Созерцал Виденье мира и без счета дивных див.

По Весне убором алым щеголяет королек;
По Весне зазнайка-чибис обновляет хохолок;

По Весне кичится голубь блеском радужной каймы,
По Весне к любовной грезе чутки юные умы.

Вижу: Эми погрустнела, ясный свет в лице погас;
Всюду следовал за мною взгляд ее молящих глаз.

Я сказал: «Кузина Эми, все открой мне, не тая!
Верь, кузина, лишь тобою и живу, и мыслю я».

Щеки залились румянцем, от смущения горя —
Так над северной равниной рдеет алая заря.

Бурно грудь ее вздымалась; подняла глаза она —
Мнилось, то душа сияет, в глубине отражена:

«Я таила, что на сердце — чувствам потакать грешно…
Ах, кузен, ты вправду любишь? Я люблю тебя давно».

Так Любовь, отмерив Время, счет мгновений повела:
Как песок, текли минуты в колбах тонкого стекла.

Так Любовь на арфе Жизни задавала лейтмотив:
Я душою растворялся в песне, к небу воспарив.

Сколько раз мы на рассвете слушали напев волны,
И смущенный шепот Эми вторил музыке Весны.

Сколько раз мы на закате провожали корабли,
И уста, соприкасаясь, душу ко душе влекли.

О неверная кузина! Ты утрачена навек!
О унылый, блеклый вереск! О бесплодный, голый брег!

Лживей взбалмошных фантазий, лживей вымыслов льстеца, —
Жалкая марионетка, мягкий воск в руках отца!

Как могла ты примириться — ты, кем был я так любим! —
С подлым сердцем, с пошлым чувством — верно, не чета моим!

Что ж, свыкайся! опускаясь до мужлана день за днем,
Ты впитаешь и усвоишь низость, явленную в нем.

Ведь жена подобна мужу: хам, с тобой соединясь,
Все, что есть в тебе святого, осквернит и втопчет в грязь.

Ты в глазах его, — как только схлынет страсти новизна, —
Будешь чуть дороже гончей, чуть ценнее скакуна.

Вот он смотрит осовело — не сочти, что во хмелю!
Долг зовет: ступай к супругу, поцелуй, скажи «люблю!».