Альфред Теннисон - Волшебница Шалотт и другие стихотворения

Или муж твой притомился? Иль мозги перенапряг?
Ублажи милорда шуткой, выдумай любой пустяк.

Он и рад: глубокой мыслью ты его не беспокой!
Лучше б загодя тебя я умертвил своей рукой!

Лучше бы в могильном склепе, от бесчестия вдали,
Мы в объятиях друг друга мир навеки обрели.

Будь ты проклят, пошлым светом продиктованный расчет,
Будь ты проклято, тщеславье, лицемерия оплот!

Будь ты проклят, светский морок, отравляющий сердца!
Будь ты проклят, отблеск злата, осиявший лоб глупца!

Как смирить негодованье — как простить твою вину?
Боже, как тебя любил я — так не любят и жену!

Не безумство ли — лелеять то, что дарит горький плод?
Вырву с корнем — даже если сердце кровью изойдет!

Нет! — пусть мчится год за годом, хоть считай, хоть не считай, —
Так грачи летят к гнездовьям, поднимая хриплый грай.

Может статься, я утешусь, память надвое разъяв,
И смогу забыть дурное и любить в ней кроткий нрав?

Помню каждое движенье, помню нежные слова,
Помню ту, кого любил я… помню, что она мертва.

Что ж, хранить любовь к умершей — в память о любви былой?
Нет — она и не любила: страсть не выгорит золой!

Утешение? — да к черту! — верно говорил поэт:
«Вспоминать былое счастье в скорби — горше муки нет».

Так не вспоминай же, сердца лишний раз не бередя
В тишине бессонной ночи, под унылый шум дождя.

Муж твой спит, охотой грезя, ты глядишь перед собой;
По стене мятутся тени; тает отблеск голубой.

Что ты видишь в смутном свете? муж — во власти пьяных грез,
Ложе брачное остыло, край подушки мокр от слез.

«Никогда!» — во тьме раздастся шелест иллюзорных лет,
И напев полузабытый тихо зазвучит в ответ.

Чей-то взгляд пронзает полночь — соболезнующий взгляд!
Полно, засыпай! — былого не дано вернуть назад.

Горе облегчит Природа: нежный детский голосок
Зазвенит, опустошая чашу скорби и тревог.

Детский лепет — приговор мне: с ним соперничать невмочь.
Детских пальчиков касанья образ мой изгонят прочь.

О, дитя пробудит нежность и к никчемному отцу!
Плод его и твой, ребенок — дань двойному образцу.

Так и вижу, как под старость, благочинная ханжа,
Ты моралью пошлых истин дочку пичкаешь, брюзжа:

«Чувствам следовать опасно; обольщая и губя,
Страсть сулит лишь стыд и муку…» Презирай сама себя!

Сдашься ты или воспрянешь — не моя забота впредь!
Я вернусь к делам насущным — полно чахнуть и скорбеть!

Но куда же мне податься? Все-то прибрано к рукам!
Всюду — запертые двери; злато — ключ ко всем замкам.

Всякий рынок — переполнен, толкотня — у всяких врат.
Буйное воображенье — вот и все, чем я богат.

Может, пасть на поле брани, в чужеземной стороне,
Где и звуки, и шеренги тонут в мглистой пелене?

Где там! Ныне раны Чести исцеляет звон гиней:
А народы только ропщут — чем трусливей, тем злобней.

Что ж, терзаться понапрасну? Нет, былое зачеркну!
Приглуши, о Мать-Эпоха, сожаления струну!

Возврати мне нетерпенье, прежний юношеский пыл:
Ведь и я еще недавно ждал, и верил, и любил,

Зов манящих обещаний слыша в голосе ветров —
Как мальчишка, что впервые покидает отчий кров,

И над сумеречным трактом, с каждым часом все ясней,
Видит в предрассветном небе отблеск лондонских огней,

И душой нетерпеливой устремляется вперед,
В город гомона и света, где толпой бурлит народ:

Люди — труженики, братья! — сеятели и жнецы,
Настоящего владыки и грядущего творцы!

Да и сам я, дерзновенный взор в грядущее вперив,
Созерцал Виденье мира и без счета дивных див!

Караван судов торговых плыл среди небесных круч,
Приземлялись с ценным грузом лоцманы багровых туч.

Воздух задрожал от гула, пала страшная роса:
Бились в вышине армады, сотрясая небеса.

Из конца в конец над миром южный ветер пролетал,
В клочья рвал знамена наций громовой ревущий шквал.

Вот умолкли барабаны; стяги ратные легли
Пред Парламентом Народов, Федерацией Земли,

Дабы распри усмирились здравым смыслом большинства
В мире, где ненарушимы суверенные права.

Так мечтал я, торжествуя; но иссяк былой задор:
Страсть опустошила сердце, отравила желчью взор:

Век расшатан, всяк порядок мнится смрадным гнойником;
Движется вперед наука — мешкотно, шажком-шажком.

Алчущий народ все ближе: так крадется лев из мглы
К старцу, что вздремнул над грудой дотлевающей золы.

Знаю, знаю: к общей цели ход столетий устремлён,
Мысль и ширится, и крепнет в вечной смене лет и дён.

Что мне в том? Ведь я восторгов молодости не вкусил,
Пусть в груди моей и ныне бьет источник юных сил!

Знаний много — мудрость медлит; я застыл на берегу:
Мир полнее постигая, я себя превозмогу.

Знаний много — мудрость медлит; горький опыт — тяжкий гнет;
К неподвижности покоя путь отчаянья ведет.

Чу! друзья зовут! донесся рога звук издалека.
Те, что хором порицали влюбчивого дурака!

Не довольно ли стенал я, сокрушался и пенял?
Стыд и срам — дарить любовью столь никчемный идеал!

Слабость — гневаться на слабость! женский пол сквозь жизнь ведом
Бессознательным инстинктом, ограниченным умом.

Слабый пол мужам не ровня; женской страсти глубина —
Что перед вином — водица, что в лучах зари — луна!

Здесь сама природа чахнет… О, сияющий Восток —
Там, вдали, приют найду я — там, где дней моих исток,

Там, под саблями сипаев, пал отец мой как герой,
Я же под опекой дяди рос гонимым сиротой.

Или, распростясь с привычным, плыть куда глаза глядят —
К золотым архипелагам около рассветных врат?

Там — лучистые созвездья, там — медовый отсвет лун;
С ветки вспархивает птица, скалы оплетает вьюн.

Там над волнами не реет гордый европейский флаг;
Опахала пальм роняют благовонный полумрак,

Клонятся к земле соцветья, золотится сочный плод,
Дремлют острова Эдема на груди пурпурных вод.