Альфред Теннисон - Волшебница Шалотт и другие стихотворения

But, as he walk’d, King Arthur panted hard,
Like one that feels a nightmare on his bed
When all the house is mute. So sigh’d the King,
Muttering and murmuring at his ear, ‘Quick, quick!
I fear it is too late, and I shall die.’
But the other swiftly strode from ridge to ridge,
Clothed with his breath, and looking, as he walk’d,
Larger than human on the frozen hills.
He heard the deep behind him, and a cry
Before. His own thought drove him, like a goad.
Dry clash’d his harness in the icy caves
And barren chasms, and all to left and right
The bare black cliff clang’d round him, as he based
His feet on juts of slippery crag that rang
Sharp-smitten with the dint of armed heels —
And on a sudden, lo! the level lake,
And the long glories of the winter moon.

Then saw they how there hove a dusky barge,
Dark as a funeral scarf from stem to stem,
Beneath them; and descending they were ware
That all the decks were dense with stately forms
Black-stoled, black-hooded, like a dream — by these
Three Queens with crowns of gold — and from them rose
A cry that shiver’d to the tingling stars,
And, as it were one voice, and agony
Of lamentation, like a wind, that shrills
All night in a waste land, where no one comes,
Or hath come, since the making of the world.

Then murmur’d Arthur, ‘Place me in the barge,’
And to the barge they came. There those three Queens
Put forth their hands, and took the King, and wept.
But she, that rose the tallest of them all
And fairest, laid his head upon her lap,
And loosed the shatter’d casque, and chafed his hands,
And call’d him by his name, complaining loud,
And dropping bitter tears against his brow
Striped with dark blood: for all his face was white
And colourless, and like the wither’d moon
Smote by the fresh beam of the springing east;
And all his greaves and cuisses dash’d with drops
Of onset; and the light and lustrous curls —
That made his forehead like a rising sun
High from the dais-throne — were parch’d with dust;
Or, clotted into points and hanging loose,
Mix’d with the knightly growth that fringed his lips.
So like a shatter’d column lay the King;
Not like that Arthur who, with lance in rest,
From spur to plume a star of tournament,
Shot thro’ the lists at Camelot, and charged
Before the eyes of ladies and of kings.

Then loudly cried the bold Sir Bedivere,
‘Ah! my Lord Arthur, whither shall I go?
Where shall I hide my forehead and my eyes?
For now I see the true old times are dead,
When every morning brought a noble chance,
And every chance brought out a noble knight.
Such times have been not since the light that led
The holy Elders with the gift of myrrh.
But now the whole Round Table is dissolved
Which was an image of the mighty world;
And I, the last, go forth companionless,
And the days darken round me, and the years,
Among new men, strange faces, other minds.’

And slowly answered Arthur from the barge:
‘The old order changeth, yielding place to new,
And God fulfils Himself in many ways,
Lest one good custom should corrupt the world.
Comfort thyself: what comfort is in me?
I have lived my life, and that which I have done
May He within Himself make pure! but thou,
If thou shouldst never see my face again,
Pray for my soul. More things are wrought by prayer
Than this world dreams of. Wherefore, let thy voice
Rise like a fountain for me night and day.
For what are men better than sheep or goats
That nourish a blind life within the brain,
If, knowing God, they lift not hands of prayer
Both for themselves and those who call them friend?
For so the whole round earth is every way
Bound by gold chains about the feet of God.
But now farewell. I am going a long way
With these thou seёst — if indeed I go —
(For all my mind is clouded with a doubt)
To the island-valley of Avilion;
Where falls not hail, or rain, or any snow,
Nor ever wind blows loudly; but it lies
Deep-meadow’d, happy, fair with orchard-lawns
And bowery hollows crown’d with summer sea,
Where I will heal me of my grievous wound.’

So said he, and the barge with oar and sail
Moved from the brink, like some full-breasted swan
That, fluting a wild carol ere her death,
Ruffles her pure cold plume, and takes the flood
With swarthy webs. Long stood Sir Bedivere
Revolving many memories, till the hull
Look’d one black dot against the verge of dawn,
And on the mere the wailing died away.

Весь день раскатывалось эхо битвы
Над зимним побережьем в Лионессе,
Пока не пали все бойцы Артура,
Сражавшиеся рядом с королем.
А сам король Артур, смертельно ранен,
Был поднят храбрым сэром Бедивером
И отнесен в часовню, что стояла,
Убогая, с разбитым алтарем,
На голой, темной полосе земли
Меж длинным озером и океаном.
Ночь белая была от полнолунья.

И так промолвил сэру Бедиверу
Король Артур: «Бой нынешний расторг
Прекраснейшее рыцарское братство,
Какое видел мир. Они уснули
Навек — друзья любимые. Отныне
Не тешиться им славною беседой
О битвах и турнирах, не гулять
По залам и аллеям Камелота,
Как в прежни дни. Я сам их погубил,
Увы, — и рядом с ними погибаю…
Хоть Мерлин клялся, что я возвращусь
И стану править вновь, — но будь что будет.

Так глубоко мой шлем пробит клинком,
Что, думаю, мне не дожить до утра.
Возьми ж мой славный меч Эскалибур,
Которым я гордился: ты ведь помнишь,
Как в летний полдень некая рука,
Покрытая парчой венецианской,
Таинственно-волшебная, явилась
Из глубины озерной, этот меч
Держа, и как за ним поплыл я в лодке,
И взял его, и с доблестью носил;
Об этом и в грядущих временах,
Меня воспоминая, не забудут.
Не медли же: возьми Эскалибур
И в озеро забрось как можно дальше;
Вернувшись, расскажи о том, что видел»

Ему ответил храбрый Бедивер:
«Мой государь, хоть мне не подобает
Вас оставлять с такой жестокой раной
Без друга и подмоги, одного,
Но ваш приказ исполню, не промедлив,
И обо всем, что видел, расскажу».

Так он сказал и вышел из часовни
И в лунном свете пересек погост,
Где кости древних воинов лежали
В могилах, а над ними ветер пел,
Хрипя, и клочья нес холодной пены, —
И по извилистой тропе меж скал
Сошел к озерным озаренным водам.

Там он извлек Эскалибур из ножен,
Поднял его, — и зимняя луна,
Что серебрила край протяжной тучи,
Промчалась по клинку до рукояти
И вспыхнула огнем алмазных искр,
Мерцающих топазов и гранатов
Огранки дивной. Полуослепленный,
Стоял он, замахнувшись для броска,
Но с разделенной волей; наконец
Подумалось ему, что лучше спрятать
Эскалибур меж узловатых стеблей
Прибрежных тростников, шуршащих глухо.
Так сделав, он вернулся к королю.

Спросил Артур у сэра Бедивера:
«Исполнил ли ты в точности приказ?
Поведай, что ты видел или слышал?»

Ответил храбрый Бедивер Артуру:
«Я слышал только шорох камыша
И тихий плеск озерных волн о скалы».

Тогда король Артур сказал, бледнея:
«Ты изменил своей душе и чести,
Ответив, не как благородный рыцарь,
А как лукавый, низкий человек.
Я знаю, озеро должно ответить
Каким-то знаком, голосом, движеньем.
Позорно лгать. Но ты мне мил и дорог.
Ступай опять, исполни приказанье,
Потом вернись и расскажи, что видел».

И вновь отправился сэр Бедивер
Тропой скалистой на озерный берег,
Шаги в раздумье меря, — но едва
Узрел он снова рукоять резную
Тончайшей и диковинной работы,
Как, сжав кулак, воскликнул: «Неужели
Я должен выбросить такой бесценный,
Такой чудесный меч, — чтоб никогда
Его никто из смертных не увидел?
Какое в этом послушанье благо?
Какое зло от ослушанья, — кроме
Сознания, что ослушанье — зло?
Положим, так. Но если сам король
Себе же самому вредит приказом?
Он тяжко болен, ум его мутится.
Что он оставит временам грядущим
На память о себе, когда уйдет,
Помимо темных слухов? Если ж эта
Реликвия навечно сохранится
В сокровищнице королей, — однажды
На рыцарском пиру иль на турнире
Ее достанет кто-нибудь и скажет:
Вот он, Эскалибур, Артуров меч,
Сработанный таинственною Девой
На дне озерном: целых девять лет
Она над ним трудилась в одиночку. —
И все почтят его и подивятся.
Лишить ли этой славы короля?»

Такими мыслями себя смутив,
Он снова спрятал меч Эскалибур
И к раненому королю вернулся.