Альфред Теннисон - Волшебница Шалотт и другие стихотворения

Спросил его Артур, с трудом дыша:
«Поведай, что ты видел или слышал?»
Ответствовал ему сэр Бедивер:
«Я слышал плеск озерных волн о скалы
И заунывный шорох камыша».

Тогда воскликнул в горечи и в гневе
Король Артур: «Бессовестный предатель!
Язык твой лжет! О горе, горе мне…
Несчастен умирающий король:
Взгляд, некогда без слов повелевавший,
Утратил власть; но он не помутился.
Что вижу я? Ты, мой последний рыцарь,
Который должен был служить за всех,
Прельстился драгоценной рукоятью
И предал короля, как алчный вор
Или девица — ради побрякушки.
И все же можно дважды оступиться,
А в третий раз — исполнить долг; ступай!
Но если ты предашь и в этот раз,
Я сам убью тебя своей рукою».

Бегом пустился вниз сэр Бедивер,
С размаху ринулся в тростник прибрежный,
Схватил Эскалибур и, раскрутив,
Швырнул что было сил. Блестящий меч,
Вращаясь и сверкая в лунном свете,
Взлетел, пуская веером по кругу
Лучи — подобно тем ночным огням,
Что светят над полярными морями
В морозном тресканье плавучих льдов.
Так взмыл — и вниз упал клинок Артура;
Но прежде, чем коснулся он воды,
Какая-то волшебная рука,
Покрытая парчой венецианской,
Вдруг поднялась из волн, схватила меч
За рукоять и, трижды им взмахнув,
Исчезла. Рыцарь поспешил обратно.

Узрев его, сказал король Артур:
«Теперь я знаю: ты исполнил долг.
Скажи скорей, что видел ты и слышал?»

Ответствовал ему сэр Бедивер:
«Мой государь, я должен был сперва
Глаза зажмурить, чтобы не ослепли:
Ведь ничего чудесней тех камней,
Искусней той резьбы на рукояти,
Хоть проживи я трижды век людской,
Мне никогда на свете не увидеть.
Потом я размахнулся широко
И в воду меч швырнул… Гляжу — рука,
Покрытая парчой венецианской,
Вдруг поднялась из волн, схватила меч
За рукоять и, трижды им взмахнув,
Исчезла вместе с ним в озерной глуби».

И так сказал Артур, дыша с натугой:
«Смерть близится; я чувствую ее.
Скорее подними меня на плечи
И отнеси на берег. Но боюсь,
Что эта рана слишком остудилась».

Сказал и приподнялся на локте,
С усилием превозмогая боль
И глядя синими, как сон, глазами
Куда-то пред собой. Сэр Бедивер
С великой жалостью смотрел сквозь слезы;
Хотел промолвить что-то, но не смог.
Лишь осторожно, преклонив колени,
На плечи государя поднял он
И медленно побрел с ним вдоль погоста.

Король Артур дышал ему в затылок
И судорожно вздрагивал, как спящий,
Которому приснился страшный сон,
И хрипло повторял: «Скорей! скорей!
Смерть близится; боюсь, мы не успеем».
А рыцарь между тем шагал вперед
С уступа на уступ по скользким скалам,
Окутанный в пар своего дыханья,
Как некий призрак или великан.
Он слышал, как шумело сзади море,
Как птица ночи впереди кричала;
Шагал, гоним вперед одною мыслью,
И стук доспехов отзывался эхом
В ущельях и на склонах ледяных
Вокруг него, и лязг стальных шагов
Гудел и множился среди утесов —
И, наконец, пред ним открылся берег
И озеро, облитое луной.

Там, на волнах они узрели барку,
Темневшую, как траурная шаль,
Близ берега. На палубе рядами
Стояли люди в черных длинных ризах
И черных капюшонах — и меж ними
Три королевы в золотых коронах;
И с барки этой поднимался плач
До самых звезд, — унылый, скорбный, слитный
Как завыванье ветра темной ночью
В такой глуши, куда еще никто
Не заходил от сотворенья мира.

«Теперь, — король промолвил, — отнеси
Меня на барку». С плачем и стенаньем
Три королевы приняли Артура
На палубе; а та, что остальных
Превосходила красотой и статью,
На грудь к себе его главу склонив,
Сняла разбитый шлем и зарыдала,
И, растирая руки короля,
Горячими слезами окропила
Его чело с запекшеюся кровью,
И щеки бледные, как лик луны
Перед зарей, и слипшиеся кудри,
Что прежде озаряли трон Артура,
Как сноп лучей, а ныне, потемнев
От пота и от пыли, клочковато
Висели, спутанные с бородой.
Так он лежал обрушенной колонной;
Ужели это тот Артур, что мчался
Ристалищем, с копьем наперевес,
Перед глазами восхищенных дам,
Свет рыцарства — от шпор до перьев шлема?

Тогда воскликнул храбрый Бедивер:
«Ах, Государь, куда теперь пойду я?
Где спрячу взор от страшных перемен?
Прошли те дни, когда царила честь,
И каждая заря звала на подвиг,
И каждый подвиг рыцаря творил:
Таких времен, клянусь, не видел свет,
С тех пор, когда пришли волхвы с дарами.
А ныне Круглый стол, сей образ мира
Могучего и славного, распался;
Мне суждено остаться одному,
Последнему, — а впереди лишь тьма,
Чужие лица, странные заботы».

И так ему король ответил с барки:
«Уходит старое и уступает
Путь новому; так Бог устроил мир,
Чтоб в нем добро от ветхости не сгнило.

Утешься, рыцарь; что тебе во мне?
Я прожил жизнь свою, и да очистит
Господь в Себе мои грехи! Но ты,
Коль свидеться не суждено нам снова,
Молись за душу короля. Молитва
Сильней, чем думают о ней. Так пусть же
Твой голос днем и ночью за меня
Восходит к небу, как струя фонтана.
Чем люди лучше козлищ и овец,
Коль, зная милость Божью, не возносят
Молитвы за себя и за друзей?
Так у подножия Его плетется
Златая сеть, объемлющая мир.
Теперь — прощай. Я уплываю с ними,
Кого ты видишь здесь (хотя душа
По-прежнему не верит и страшится)
На остров Авалон средь теплых вод,
Где нет ни града, ни дождя, ни снега,
Ни бурь; но лишь цветущие сады,
Вечнозеленые луга — и гроты
В тени ветвей над морем голубым;
Там исцеляются любые раны».

Так он сказал, и барка отплыла,
Влекома веслами и парусами —
Как белогрудый лебедь, спевший песню
Предсмертную и, растопырив перья,
Отдавшийся потоку. Долго вдаль
Смотрел сэр Бедивер, воспоминая
Столь многое! — пока корабль уплывший
Не стал лишь точкой в заалевшем небе
И дальний плач не смолкнул над водой.

Tears, idle tears, I know not what they mean,
Tears from the depth of some divine despair
Rise in the heart, and gather to the eyes,
In looking on the happy Autumn-fields,
And thinking of the days that are no more.

Fresh as the first beam glittering on a sail,
That brings our friends up from the underworld,
Sad as the last which reddens over one
That sinks with all we love below the verge;
So sad, so fresh, the days that are no more.

Ah, sad and strange as in dark summer dawns
The earliest pipe of half-awaken’d birds
To dying ears, when unto dying eyes
The casement slowly grows a glimmering square;
So sad, so strange, the days that are no more.

Dear as remember’d kisses after death,
And sweet as those by hopeless fancy feign’d
On lips that are for others; deep as love,
Deep as first love, and wild with all regret;
О Death in Life, the days that are no more.