Редьярд Киплинг - Избранные стихи из всех книг

Тот гравер был страшно дик: он на мамонтовый клык
Непонятные рисунки наносил!
Но хорошее копье понимание мое
В сердце врезало ему по мере сил.

Снял я скальпы с черепов, накормил отменно псов.
Зубы критиков наклеив на ремни,
Я изрек, разинув пасть: «Им и надо было пасть —
Я ведь знаю, что халтурщики — они!»

Этот творческий скандал идол-предок наблюдал
И сказал мне, выйдя ночью из-под стрех,
Что путей в искусстве есть семь и десять раз по шесть,
И любой из них для песни— лучше всех!

........................................................

Сколько почестей и славы! А боец-то был я слабый —
Времена мне указали путь перстом.
И меня назвали снова «Бард Союза Племенного»,
Хоть поэт я был посредственный при том!

А другим — всю жизнь забота: то сраженье, то охота…
Сколько зубров мы загнали! Счету нет!
Сваи в озеро у Берна вбили первыми, наверно!
Жаль, что не было ни хроник, ни газет!

Христианская эпоха нас изображает плохо:
Нет грязнее нас, крикливее и злей…
Только мы и дело знали: шкуры скоро поскидали
И работать научили дикарей.

Мир велик! И в синей раме замкнут он семью морями,
И на свете разных множество племен,
То, что в Дели неприлично, то в Рейкьявике обычно,
Из Гаваны не получится Сайгон!

Вот вам истина веков, знавших лишь лосиный рев,
Там, где в наши дни — Парижа рев и смех:
Да, путей в искусстве есть семь и десять раз по шесть,
И любой из них для песни — лучше всех!

В те глухие времена шла упорная война
За еду, за славу и за теплый мех,
Клана моего певцом был я, и я пел о том,
Что пугало или радовало всех.

Пел я! И пою сейчас о весне, что в первый раз
Лед бискайский погнала перед собой;
Гном, и тролль, и великан, боги страшных горных стран
Были вкруг меня, со мной и надо мной.

Но нашел мой стиль «outre» [49] Outre (фр.) — преувеличенный. критикан из Солютре, —
Томагавком разрешил я этот спор
И свой взгляд я утвердил на искусство тем, что вбил
В грудь Гренельского гравера свой топор.

И, покончив с ними так, ими накормил собак,
А зубами их украсил я ремни
И сказал, крутя усы: «Хорошо, что сдохли псы,
Прав, конечно, я, а не они».

Но, позор увидя мой, тотем шест покинул свой
И сказал мне в сновиденье: «Знай теперь —
Девяносто шесть дорог есть, чтоб песнь сложить ты мог,
И любая правильна, поверь!»

И сомкнулась тишина надо мной, и боги сна
Изменяли плоть мою и мой скелет;
И вступил я в круг времен, к новой жизни возрожден,
Рядовой, но признанный поэт.

Но, как прежде, тут и там делят братья по стихам
Тушу зубра в драке меж собой.
Богачи тех мрачных дней не держали писарей,
И у Берна наши песни под водой.

И теперь, в культурный век, все воюет человек —
Бьем, терзаем мы друг друга злей и злей,
И высокий долг певца не доводим до конца,
Чтобы выучить работать дикарей.

Мир еще огромный дом — семь морей лежат на нем,
И не счесть народов разных стран;
И мечта, родившись в Кью, станет плотью в Катмандью,
Вора Клепэма накажет Мартабан.

Вот вам мудрость навсегда — я узнал ее, когда
Лось ревел там, где Париж ревет теперь:
«Девяносто шесть дорог есть, чтоб песнь сложить ты мог,
И любая правильна, поверь!»

Это рассказ невеселый,
Сумеречный рассказ.
Под него обезьяны гуляют,
За хвосты соседок держась:

«В лесах наши предки жили,
Но были глупы они
И вышли в поля научить крестьян,
Чтоб играли целые дни.

Наши предки просо топтали,
Валялись в ячменных полях,
Цеплялись хвостами за ветви,
Плясали в сельских дворах.

Но страшные эти крестьяне
Вернулись домой, как на грех,
Переловили предков
И работать заставили всех

На полях — серпом и мотыгой
От рассвета до темноты!
Засадили их в тюрьмы из глины
И отрезали всем хвосты.

Вот и видим мы наших предков
Сгорбленных и седых,
Копающихся в навозе
На дурацких полях просяных,
Идущих за гадким плугом,
Возящихся с грязным ярмом,
Спящих в глиняных тюрьмах
И жгущих пищу огнем.

Мы с ними общаться боимся,
А вдруг да в недобрый час
Крестьяне придут к нам в джунгли,
Чтоб заставить работать и нас!

Это рассказ невеселый,
Сумеречный рассказ.
Под него обезьяны гуляют,
За хвосты соседок держась.

Ливень лил, был шторм суровый, но ковчег стоял готовый.
Ной спешил загнать всех тварей — не накрыла бы гроза!
В трюм кидал их как попало, вся семья зверей хватала
Прямо за уши, за шкирки, за рога, хвосты и за…

Только ослик отчего-то пробурчал, что неохота,
Ну а Ной во славу божью обругал его: «Осел,
Черт отцов твоих создатель, твой, скотина, воспитатель!
Черт с тобой, осел упрямый!» И тогда осел вошел.

Ветер был отменно слабый — парус шевельнул хотя бы!
А в каютах душных дамы от жары лишались сил,
И не счесть скотов угрюмых, падавших в набитых трюмах…
Ной сказал: «Пожалуй, кто-то здесь билета не купил!»

Разыгралась суматоха, видит Ной, что дело плохо:
То слоны трубят, то волки воют, то жираф упал…
В темном трюме вдруг у борта старый Ной заметил черта,
Черт, поставив в угол вилы, за хвосты зверье тягал!

«Что же должен я, простите, думать о таком визите?»
Ной спросил. И черт ответил, тон спокойный сохраня, —
«Можете меня прогнать, но… Я не стану возражать, но…
Вы же сами пригласили вместе с осликом меня!»

В собственном доме на Беркли-сквер [52] Беркли-сквер — квадратная площадь в центре Лондона, но в довольно тихом районе, одно из престижных мест обитания крупных буржуа. отдал концы Томлинсон,
Явился дух и мертвеца сгреб за волосы он.
Ухватил покрепче, во весь кулак, чтоб сподручней было нести,
Через дальний брод, где поток ревет на бурном Млечном пути.
Но вот и Млечный путь отгудел — все глуше, дальше, слабей…
Вот и Петр Святой стоит у ворот со связкою ключей.
«А ну-ка на ноги встань, Томлинсон, будь откровенен со мной:
Что доброе сделал ты для людей в юдоли твоей земной?
Что доброе сделал ты для людей, чем ты прославил свой дом?»
И стала голая душа белее, чем кость под дождем.
«Был друг у меня, — сказал Томлинсон, — наставник и духовник,
Он все ответил бы за меня, когда бы сюда проник…»
«Ну, то что друга ты возлюбил — отличнейший пример,
Но мы с тобой у Райских врат, а это — не Беркли-сквер!
И пусть бы с постелей подняли мы всех знакомых твоих —
Но каждый в забеге — сам за себя, никто не бежит за двоих!»
И оглянулся Томлинсон: ах, не видать никого,
Только колючие звезды смеются над голой душой его…
Был ветер, веющий меж миров, как нож ледяной впотьмах,
И стал рассказывать Томлинсон о добрых своих делах:
«Об этом читал я, а это мне рассказывали не раз,
А это я думал, что кто-то узнал, будто некий московский князь…»
Добрые души, как голубки, порхали над светлой тропой,
А Петр забрякал связкой ключей, от ярости сам не свой:
«Ты читал, ты слыхал, ты узнал, молвил он, — речь твоя полна суеты,
Но во имя тела, что было твоим, скажи мне, что сделал ты?
И вновь огляделся Томлинсон, и была вокруг пустота.
За плечами — мрак, впереди, как маяк, — Райские врата.
«Я полагал, что наверное так, и даже помню слегка,
Что писали, будто кто-то писал про норвежского мужика…»
«Ты читал, представлял, полагал — добро! Отойди-ка от Райских Врат:
Тут слишком тесно, чтоб так вот торчать, болтая про все подряд!
Речами, что одолжили тебе соседи, священник, друзья,
Делами, взятыми напрокат, блаженства достичь нельзя!
Пошел-ка ты, знаешь, к Владыке Тьмы, изначально ты осужден,
Разве что вера Беркли-сквера поддержит тебя, Томлинсон!»