Михаил Луконин - Стихотворения и поэмы

Прощай, мое детство!
Ключ твой —
в надежных руках теперь,
юность берет его как наследство,
он открывает любую дверь.
Не зря мастера заводских слесарен
тебя испытывали ключом.
За ключ моей жизни
я благодарен,
любой секрет ему нипочем.
Ключом
открывается день работы,
шумная праздничная страда.
Ключ твой открыл для меня ворота
в волшебный мир
моего труда.

Итак, я тетради прочел…

Но сначала об этом…
О том,
как в отошедшем году,
расцветающим летом,
я сидел на скамье на Гоголевском бульваре
и завидовал
то ли семье,
то ли просто любящей паре.

«Приехал!» — шептала она.
«К тебе!» — отвечал он.
«Скучал ты? — спросила она.—
Я дни отмечала…
Закончил! — смеялась она. —
Я в газете видала:
ты строгий стоишь там,
над морем огня и металла.
Ты добрый сегодня, средь этих деревьев зеленых…»
(Неприлично, конечно,
подслушивать шепот влюбленных!)
Радиорупор рассказывал о загранице.
Из-за океана
война кулаками стучится.
Фашизм обгоревший
из черного зданья рейхстага,
как вирус,
пролез под крыло
многозвездного флага.
«Опять это самое, слышишь, Алеша? Похоже?»
— «Похоже, — ответил, — так было когда-то;
ну что же,
мы этот фашизм
на войне изучили недаром!
Мы знаем, что нас он боится…
Ты помнишь, Тамара?..»

Дымятся костры на Арбате,
всё в громе и гуле,
лопаты песком сыроватым на площадь плеснули.
На Гоголевском, на Никитском,
и справа и слева,
взвивается грохот и дым трудового нагрева.
Отброшены в сторону каменные мостовые,
ярко желтеют раскрытые недра земные,
лежат у садовой ограды трамвайные рельсы.
Шпалы вынуты.
Кончились громкие рейсы!
Катки расходились туда и сюда, завывая,
всей тяжестью топчут былые дороги трамвая.
А площадь,
ладонь раскаленная,
поле Арбата,
уже засияла широким простором наката.
А дальше пройдись по Москве,
полети над Москвою —
все улицы ширятся и зеленеют листвою.
Страна наряжается.
Праздничны смелые лица.
К коммунистической жизни
готовится наша столица…

Я задумался —
и мечтой уходил постепенно
по лестнице лет,
по пятилетним ступеням.
Я вижу —
пришла к коммунизму передовая колонна,
уже в коммунизме идут знаменосцы,
над ними — знамена…
Серп и молот в колосьях —
герб мира —
проносят колонны.
Советский Союз — впереди,
вослед — миллионы.
В цехах и на поле работа кипит, не смолкая,
высокою целью труда людей увлекая.
Шумят над страной дубравы полезащиты,
от боли защиту нашли,
но больше — ищи ты!

Радиорупор
вещает
об атомных бомбах,
фашисты их за океаном копят в катакомбах,
оружьем гремят, готовя грядущие войны.

Соседи мои на скамейке смеются, спокойны.
«Пора на вокзал нам, Тамара».
— «Алеша, Москва-то!
Двадцать девятое скоро! Октябрь!
Знаменитая дата!»
— «А вот посмотри-ка —
тетради о юности дальней!..»
— «Что такое?»
— «Записки тех лет,
мой дневник госпитальный…»
В руках у нее негромко раскрылась тетрадка,
лицо заслонила веселая светлая прядка.

А радиорупор: «Эскадры… Дивизии… Атом…»

Шли девушки мимо —
новым, широким Арбатом.
Я думал о юности,
о войне,
о разлуке,
мне виделись верные губы
и милые руки,
прощанье мерещилось мне и печальные дети,
потом — возвращение к юности,
к вам
на победном рассвете.
Радиорупор…

Но где же влюбленная пара?
Я ищу их глазами,
выискиваю вдоль бульвара.
Зачем они мне? Но я сожалею тревожно.
«Вот, — думаю я,—
как странно задуматься можно!»
Я поднимаюсь
и замечаю вот эти
тетради,
его дневники,
в пожелтевшей газете.
Беру их, бегу, влюбленных догнать бы:
«Забыли!..»
Ни адреса нет, ни фамилии…

Это не вы ли?
Это не вы написали всё это, ответьте?
Как найду? По какой я узнаю примете?
Это вы, или я, или тот вон высокий прохожий,
на меня, и на вас, и на многих и многих похожий?
Это кто написал?
Не знаю я.

В ясном порядке
эти записки сложились,
тетрадка к тетрадке.

Первый раз я увидел рассвет с неохотой,
помедлить просил, но этого не случилось.
Ночь отпрянула,
и над краем болота
солнце холодное просочилось.
Командир отделения как стоял в плащ-палатке,
так стоит.
И дождь всё так же струится.
Нас осталось не много
после огненной схватки.
Нам надо сквозь заслоны фашистов пробиться.
Сколько нас? Пятеро.
А патронов двенадцать.
Сколько нас?
Мы еще не знаем об этом,
еще в живых никто не может считаться,
пока не выстоит перед этим рассветом.
Нет, не дождь…
Теперь изменилась погода.
То, что было дождем, становится снегом.
Первый снег.
Первый снег сорок первого года!
Первый выстрел — за вспышкою следом.
«Вон идут!» — говорит командир.
Стало страшно.
«Самое главное — встать нам.
Гранаты проверьте,
приготовьтесь, мы пойдем в рукопашный.
Плен страшнее и мучительней смерти!»
— «Ну, Сережа! —
Я гляжу в его глаза голубые,
русый чуб его смят порыжелой пилоткой. —
Мы пробьемся?» —
— «Пробьемся!
Нас ведь родина ждет!
Мы нужны ей!»
Снег на землю идет торопливой походкой.
Лес вдали — в снеговом пересвете
Метров за сто, через болото, деревня.
Солому на крышах разбрасывает ветер.
Немцы там. И в лесу. Вон бегут меж деревьев.
По земле резануло. Мины чавкнули разом,
пулемет застучал, и траву зашатало…
«Ну, вперед!..»
Я охватываю глазом
лес, и поле, и небо, и всё, что попало.
Сотня метров!
Я плыву сквозь болото,
нет, тону,
нет, плыву еще, в тину влипая.
Сердце держит меня и зовет:
жить охота!..
Пули булькают около,
как в картине «Чапаев».
Вот осока, поскорее вцепиться,
и — последний рывок. И опять всё сначала:
мина — взвизгнула.
В землю лица.
Мокрой землей по спине застучало.
Рядом: «Ой!
Ранен в сердце!
Прощайте!..»
Но встает и пошел. Я тогда разозлился:
«Что ж ты врешь?»
— «Я ошибся, ребята!..» —
только сказал он и, шагнув, повалился.
Вот деревня. Вперед! Немец — вот он!
Р-раз — в упор! — и в коноплю, перебежкой,
огородами, по дворам, за ометы.
Жизнь подпрыгивает — то орлом, а то решкой.
«Эй, Сережа, скорей — в лес, к дороге!»
Мы бежим. Я оглянулся и вижу:
немцы.
Зубы их, руки и ноги
в сотне метров.
Всё ближе, всё ближе…
«Есть граната, Сережа?»
— «Нет, вышли!
Ни патрона в винтовке».
Вот роща.
«Хальт! — у самого уха я слышу. —
Ха…»
И сразу — огоньками на ощупь —
пулемет полыхнул у меня под ногами.
Та-та-та!
«Что стоишь-то! Свои же!»
— «В лес беги…»
Та-та-та!
Немцы падают сами, —
что случилось?..
У пулемета, я вижу,
парень лежит.
«Вот спасибо!
Ты кто же?
Ты нас выручил…»
Он молчит, обессилев.
«Будешь с нами?»
Он повис на Сереже.
«Как зовут?»
— «Тараканов… Василий…»
Лес темнеет. Мы идем друг за другом.
Мы молчим — лес молчит, осторожен,
только веткой в лицо ударит упругой.
«Мы пробились!» — говорит мне Сережа.
Час идем, два идем.
Живы, значит.
Три часа.
«Вася, не отставай.
Ночь какая!
Лес нас выведет,
он укроет,
он спрячет..»
Так иду я, двух друзей окликая.