Михаил Луконин - Стихотворения и поэмы

Рассвет расставил по порядку деревья,
ветки выделил и листвою украсил.
Вася падает.
«Эй, Сережа, скорее!
Подымайся… Ну, что с тобой, Вася?»
— «Вы идите, — говорит он с тревогой. —
Я ранен. Всю ночь там лежал с пулеметом.
Вот — в боку».
— «Что ж молчал ты дорогой?
Мы тебя понесем».
— «Нет, оставьте, чего там.
Вы счастливые, вы придете, быть может…
Харьков. Рыбная. Двадцать четыре…
Тамара…»

Мы несем его.
Я иду за Сережей.
Вася бредит, разметавшись от жара.

«Ты видишь, Алеша, село на опушке?
Идем туда! Умирает наш Вася.
Молока ему, может, достанем полкружки…
Вася, ты потерпи, не сдавайся…»
— «Никого! — говорю я, выглядывая
из-за омета.
Ну, вперед!»
Дом стоит. Входим в сенцы.
Стучимся.
«Ну, еще к нам кого там?..
Что вы, что вы, тут же вот они — немцы!
Вон, идут!»
Да, идут, это вижу.
Трое по улице прогоняют корову.
«Шнель!» — кричат и подвигаются ближе.
«Уходите подобру-поздорову…»
— «Не успеем уйти. Два дня как не ели!»
— «Ну, в сарай!..»
Улеглись мы на сено.
«Теснее, ребята!»
А лучи золотыми ножами пронизывают щели.
Бабий плач зазвенел за стеною дощатой.
«Хальт!» — кричат. Повалили скотину.
Корова ревет и ревет у сарая.
К нашей стене пододвигаются спины.
Щели потухли, по краям догорая.
Ступая по сену, добираюсь до стенки.
Что за немцы? Разглядеть бы получше.
Кто такие? — Разгляжу хорошенько,
пока другой не представится случай.
Ага, вот стараются над коровой,
закатав рукава.
Я сигналю Сереже:
«Иди-ка сюда. Вон один там, здоровый!»
Ржет сутулый, и сиянье на роже.
Хозяйка стоит молчаливо и прямо.
Мать ее падает на колени — и сразу:
«Пан!» — вскричала.
Вася в сено отпрянул,
у меня не попадает зуб на зуб.
Старуху ногой отшвырнул и рявкнул сутулый.
«Как? „Навозные люди“»,—
перевел я, бледнея.
«Браво, Эгонт!» — немцы ответили гулом.
Я поднялся, чтобы было виднее.
«Видишь?» — шепчет Сережа.
«Молчите!
Тише, Сережа! Хорошенько вглядись ты.
Эгонт! — запомним, ты наш страшный
учитель!..»
Да, так вот они, вот какие фашисты!..

Немцы уехали, и хозяйка
принесла молока нам, поставила молча,
хлеба дала.
«Слышишь, Вася, вставай-ка,
поднимайся, будем двигаться ночью».
Он лежит вниз лицом, как в раздумье тяжелом.
Я повернул его:
«Не сдавайся, Василий…»
Не слышит, будто куда-то ушел он.
Капельки пота лицо оросили.
«Я уйду! — прошептал он. — Ты не должен
держать меня».
— «А куда ты собрался?»
Он вздрогнул.
«Вы тут? Уходите с Сережей.
Вы еще можете до наших добраться».
— «Без тебя не пойдем, — говорю я, — понятно?»
Простонал он:
«А со мной не дойдете…
Вы идите, — прошептал он невнятно,
и горит весь. —
…Передайте пехоте!..»
Мы ходили по улицам,
одни — туда,
другие — оттуда.
Передавали один другому телефон-автомат.
Приходили за утренним хлебом,
сдавали посуду,
в институте учились строить жилые дома…
Жизнь полыхнула прозреньем
тревожным и резким
В понедельник у военкомата становимся в пары.
Год рождения? Двадцать один.
Национальность? Советский
До свиданья.
Не беспокойся, Тамара.
«Товарищ командир, вы сказали „Тараканов“?
Это я». —
Я подхожу.
«Я здесь».
— «В строю отвечайте „я“,
не болтайте руками».
— «Хорошо».
— «Не „хорошо“, а „есть!“…
Собирайтесь! Тут вот мины поставить..
Что? Ну да… Двадцать первая осень…
Тамара… Не написал ни письма ведь…
Эгонт… Эгонт…»

«Вася, ты успокойся!»
— «Вася, Вася!»
Но Вася не слышит.
Сережа уложил его и накрыл плащ-палаткой.
Звезды замерцали сквозь крышу.
Рядом Вася, скрученный лихорадкой.
Лошадь хрупает сеном, как жестью,
где-то телега загромыхала по кочкам.
Родина, мы с тобою, мы вместе.
Сердце сжалось неподвижным комочком.
Рассвет протянул свои щупальца выше.
Я раскрываю глаза. Тишина, как на даче.
«Вася, Вася!»
Но Вася не дышит.
Не встает он. Не поднимается.
Значит…
Мир разноцветный проплывает сквозь слезы.
Мы проходим обезлюдевшим полем.
Сиротливо нам кивают березы.
«Вася! Вася!» — отзывается с болью.

«Так учил я полвека. Возьмитесь, сочтите,
скольких я научил. Теперь они держат экзамен.
В огне ты, отчизна!» — вздыхает учитель.
От окна на полу
полоска рассвета меж нами.
Мы сидим в учительской школы начальной,
на каждом окне по географической карте.
«Маскировка?» — говорю я печально.
«Да, — отвечает он, — маскировка, представьте.
Сначала была — от бомбежки завеса,
теперь — от фашиста: он карты не тронет».
— «Помогает?»
— «Да, к школе у них пока что нет интереса,
сейчас их больше привлекает коровник.
Правда, раз навестили.
Разговорились о книге
„Сравнительное изучение черепов и влиянье
их различий на ум“.
Герр профессор Бельфингер
написал ее, как свое оправданье.
По строению черепа преподносится вывод, —
продолжает учитель, — по мнению арийца,
все мы — я вот, все соседи
и вы вот —
обязательно ему должны покориться».
— «Вот как? — говорю я. — Спасибо,
я не знал, что до этой „науки“
додумались люди».
— «Вот поэтому: либо мы уничтожим их, либо…»
— «Нет, товарищ, другого „либо“ не будет!»
— «Вот, смотрите, собрал я.
Это их заготовка,—
шкаф учитель открыл, —
пригодится в учебе!
Смотрите: вот плеть,
вот это клеймо,
вот веревка.
Шкаф фашизма,
отделенье наглядных пособий».
Я смотрю на учителя — вот он стоит перед нами
и в глаза нам заглядывает строже.
«Вижу, — говорю я, — вижу и понимаю!»
— «Да, понятно», — шепчет Сережа.
«Да, понятно, — говорю я. —
Простите.
Мы пойдем.
До своих доберемся лесами.
Мы вернемся сюда. Мы вернемся, учитель!»

Мы вернемся, свобода!
Мы выдержим этот экзамен!

Конец октября, а солнце — как в марте.
Что с Москвой?
Рассказывают, что немцы
кружком ее обводят на карте.
«Что же будет?» — спрашивает сердце.
«Нет!» — повторяет Сережа упрямо.
«А что, если правда?»
— «Алеша, уйди ты!»
— «А что же будет тогда, Сереженька, с нами?»
— «Не знаю», — говорит он сердито.
«Ты мог бы представить: вот Эгонт ударил
тебя. А ты б поклонился, Сережа.
А попробуй произнести это:
„Барин“».
— «Барин», — пробует он и краснеет.
«Не можешь!
А можешь представить:
Эгонт важно и гордо
идет по Москве,
ты — слуга его — сзади.
„Шнель!“ — кричит он на тебя во всё горло,
и ты — вприпрыжку,
чтоб не сердился хозяин.
Глядят на тебя сотни окон,
Тверской бульвар застывает от удивленья,
и Пушкин на площади поворачивается боком,
чтоб не видеть, как ты живешь на коленях…
Не можешь ты быть
ни рабом,
ни рабовладельцем.
Наш свободный удел нам оставлен отцами.
Можешь удержаться,
чтоб не крикнуть всем сердцем;
„Советский Союз!
Наша родина с нами!“…»
— «Нет, не буду молчать я,
ты слышишь? —
крикнул Сережа так, что лес зашатало.—
Не буду!..»
Я схватил его за руку. «Тише!
Рядом дорога, тут же немцев немало…»
— «Я русский!»
— «Русский!» — повторили березы.
«Советский Союз!
Ну-ка, немцы, послушай! —
крикнул Сережа
и стал облизывать слезы. —
Смерть фашизму!..»
Листья наземь обрушив,
эхо от дерева к дереву мчится
и слова Сережины по простору разносит,
чтобы слышали небо, и поле, и птицы,
и деревья, наряженные в осень.
Потом тишина неожиданно наступила.
Пулеметное эхо заметалось по веткам.