Михаил Луконин - Стихотворения и поэмы

Пурга отстала
и пошла, пошла сторонкой
и вот вдали
уже последний смолк мотор.
Я в ученической тетрадке этой тонкой
записывал себе полночный разговор.

Сон какой-то приснился мне, что ли,
или просто причуда пришла?
Я проснулся
с тоскою по школе.
Как она позабыться могла?!
…Лампу вижу.
«Носи: починила.
Что не спишь-то?
На воле темно.
В пузырьке вот застыли чернила,
говорила:
не ставь на окно…»
Тихо мама беседует, тихо,
и сквозь ласковый голос ее
леденящая вьюга-шутиха
прорывается в наше жилье.
Вечер, что ли, теперь
или утро,
загадал я,
а вот и ответ —
до чего же придумано мудро! —
посинело окошко:
рассвет!
С печки свесясь, гляжу не мигая.
Пламя лампы трепещет в зрачке,
ходит мама моя дорогая,
спит сестренка — кусок в кулачке.
«Мам, зачем меня кличут:
„Натальин“?
Я ведь правда Денисов?..»
— «Поспи,
ты Денисов, не верь, наболтали…»
— «Мам,
а волки не мерзнут в степи?..
Да, забыл я:
вчера у комбеда
дед Ефим меня встретил,
не вру, в дом завел — и за стол.
Я обедал!
Щи скоромные:
ложка в жиру!
А богато живут — объеденье!
А тепло!
Им мороз нипочем!
Можно, буду ходить каждый день я?..»
Мама ухо зажала плечом.
Знаю, знаю привычку:
не хочет.
«Мам, а что?»
— «Поумнел он теперь…
Не ходи туда, слышишь, сыночек,
пусть богатством подавится, зверь!
Хитрый, чувствует: копится сила, —
чует кошка…
Сынок, не ходи,
умирали — и то не просила,
а теперь рассвело впереди.
Ох, отец бы услышал про это!..»
— «Не пойду!»
— «Не ходи ты туда…»
— «Мам,
быть может, придет в это лето?
Я не видел его никогда…»
Синим льдом подоконник окован.
Груня встала
и будит сестру.
Журавцы заскрипели в Быкове —
значит, всё повернулось к утру.
«Дай мне, мама, букварь и тетради,
дай чернильницу — мой пузырек».
Рань какая!
Бегу без оглядки,
все сугробы секу поперек.
У дверей
снег всегда зачернилен,
вновь галдеж, суета, толкотня.
Но простой колокольчик всесилен,
он за парту сажает меня.
«Не сгибайся,
держи себя прямо.
Если знаешь —
другим помоги.
Не замазывай кляксу упрямо,
переделывай честно,
не лги!»
Первоклассная эта наука
будет в сердце греметь до конца.
Хитрый дед,
не видать тебе внука:
он идет
по дороге отца!

«Вставай, вставай,
петухи пропели.
Ох, и поспать здоров!»
Рассвет намечается еле-еле;
слышно,
гонят коров,
слышно, кричат на хуторе бабы…
«Носом-то не свисти.
Н а арбузенок,
большой дала бы,
боюсь, тяжело нести…»
Толкает хозяйка меня куда-то,
сдавила плечо.
«Не спи!»
Сон окутывает, как вата.
Пусто, темно в степи.
«Гони на Баженово пепелище,
показывали вчера.
Найдешь?
Там вода и трава почище.
Гляди!
Выгоняй.
Пора».
Небо мягкое, как овчина,
ни звездочки, ни огня.
Верблюды с колен поднимаются чинно,
идут, косясь на меня.
Овцы двинулись, сбив ворота,
боками пастух зажат.
А вон за плетнем и моя забота:
двенадцать свиней визжат.
Росистой травой обхлестало ноги,
цыпки горят огнем.
Солнце вышло из-за дороги,
грозит мне тяжелым днем.
Бегают степью кусты-скитальцы,
колючки жгут, как слепни.
Привычно бегу, поджимая пальцы,
ступая ребром ступни.
Степь бескрайняя в чернобыле,
солончаков белизна,
и миражи, как всегда, приплыли,
прохладой меня дразня.
Вижу:
вот кирпичи на месте,
бревна из-под земли.
Было баженовское поместье —
давно мужики сожгли.
Жара.
Сижу под стеной паленой
и мечтаю о том,
вот бы найти мне клад затаенный,
гарь ворошу кнутом.
Слышу, свиньи поживу ищут,
хрюкают за стеной,
И вдруг
выкатываю кнутовищем
тяжелый шар костяной.
Сияет окружность его литая,
ничуть не попортил жар.
Цифру «8» на нем читаю —
заколдованный шар!
Снова рыть принимаюсь рьяно;
сердце сжалось в комок,
душно в густой темноте бурьяна,
под солнцем палящим взмок.
Околдованный чудесами,
не жалею себя.
Ага! Сверкнуло перед глазами,
лучами меня слепя.
Клад мой!
Так и думал — найдется,
вот он, зажат в руке
чистый трехгранный осколок солнца
на золотой серьге…
Встал,
свиней не окину глазом.
«Куда?»
Огибаю крюк.
«Куда?»
Луплю по бокам чумазым,
гоню разнобойный хрюк.
Потом иду под жарою тяжкой —
на солнце и не смотри, —
любуюсь трехгранной своей стекляшкой:
радуга там внутри.
Трепещет над головою солнце,
солнце горит во рту,
сейчас у заброшенного колодца
к чушкам
в грязь упаду.
К глазам поднес я ледок граненый,
остановился вдруг:
забушевал молодой, зеленый,
весенний росистый луг!..
Прижал сосульку другою гранью —
что делается, гляди:
зимней искристой снежной ранью,
словно во сне, иди!..
Перевернул я стеклянный клад мой
снова — и вот так раз! —
пахнула вдруг на меня прохладой
Волга у самых глаз.
Шагнул — и Волга назад шагнула,
иду — впереди она.
Зажмуриваюсь от веселого гула:
брызжет в лицо волна.
Иду счастливый,
иду богатый,
прохладно на ветерке,
сверкает далью своей покатой
Волга моя
в руке.

А пряжка с якорем!
А ленты!
А полосатый воротник!
Я, навалясь на подоконник,
к стеклу нагретому приник.
Моряк стоит у нашей лавки
и нашей Груньке руку жмет.
«Скажу-скажу!
Скажу маманьке,
когда с собрания придет.
Ага, под ручку!
Вот так дело!
Ну, попадет тебе, постой!..»
А как сияет,
как сияет
на пряжке якорь золотой!
А вон и мама!
«Испугались!» —
шепчу я, радуясь беде,
и вижу, как дрожат их тени
в весенней разливной воде.
Идут в избу!
Втроем!
С маманей!
Я — с подоконника, бегом
на печку сразу,
весь — вниманье…
«Входите, что ж, весна кругом.
Натопчете? — смеется мама. —
Неважно, вымыть есть кому».
«Вот это да: идет в ботинках,
а мне — снимай,
в моем дому!»
Садится. Лавка заскрипела.
Он виден мне из-за трубы,
чужой, форсистый, белозубый, широкоплечий —
в пол-избы.
Фуражка на столе. Читаю:
«Каспийский ф…» — не разберу!
«Надолго?» — спрашивает мама.
«Совсем». И глянул на сестру.
А та потупилась.
«Постой-ка,
уйдет — я всё скажу тогда».
«Заехал в Сталинград сначала, устроился и вот —
сюда».
Опять глядит на Груньку что-то.
«Так, значит, в город?.. А не зря?»
— «По специальности…
Я слесарь теперь. Нужны и слесаря».
— «А тут дела, — вздохнула мама. —
Колхозы. Трудно: первый бой!
Остался бы, войдешь в правленье.
Ты коммунист?»
— «Само собой…
Тут — знаю…
Но и там работа,
там строят Тракторный завод.
Попробовать себя охота,
уж так решили с Груней вот…»
И мама на сестру взглянула:
«Поедет больно налегке…
Скрывала всё!»
— «Не смела, мама!..»
Слеза по маминой щеке,
еще, еще,
по той морщинке, что я разглаживал не раз,
текут
слезинка за слезинкой
из дорогих, любимых глаз.
А Грунька к маме наклонилась
и хнычет что-то,
а матрос:
«Мамаша», — вдруг сказал,
«Мамаша»?
И тут уж я ослеп от слез.
Впотьмах нащупываю волглый подшитый валенок
в углу.
Замах обеими руками —
он, колеся, летит к столу!
Я с печки кубарем срываюсь.
«Убью его!» —
дрожа кричу.
Сквозь сени и — с крыльца
к пожарке,
скорей, скорей — за каланчу.
Лечу, и прыгаю от страха,
и ветер марта рву плечом.
Ноздрявый снег хрустит под пяткой,
сквозь пальцы глина бьет ключом,
а краем глаза вижу ленты и Груньку:
гонятся за мной!
«Алешка, босиком, куда ты? — кричит сестра.—
Иди домой!»
— «Нет, не обманешь!
Хорошо мне, разутому, здесь на ветру».
— «Постой, Алешка !»
— «Так и встану!..»
— «Простудишься!»
— «Пускай умру!
Пускай умру,
чтоб не напрасно катилась мамина слеза.
Пускай!» — шепчу, глотая слезы,
бегу куда глядят глаза…
«…Ну и мальчишка, вот так норов!»
— «Да, что ты скажешь, весь в отца».
Гудит изба от разговоров,
сидят и судят без конца.
«Не заболеет?»
— «Что ты, Павел,
ни разу не хворал — кремень!..»
— «Ты бы, зятек, не брал, оставил —
уж больно по нему
ремень.
Три девки было,
взял хоть эту,
один мужчина у меня.
Схвачусь побить — ремня-то нету,
так — без отца и без ремня…»
Я знаю, знаю:
шутит мама, —
по голосу всё узнаю.
«А что в отца, так вылит прямо,
хоть песенность бы взял мою!»