Михаил Луконин - Стихотворения и поэмы

«Отец!
Какой ты был?
И кто ты?
И где ты?
Мы не ждем теперь.
Всё время ждали, как с работы,
тебя,
вот-вот откроешь дверь.
Пойми,
легко ли без отца-то?
Ночами ждал тебя, не спал…»

«Как с продотрядами в двадцатом
ушел сюда,
так и пропал…» —
вздыхает мама.
Я с сестренкой
на печке —
голову в ладонь.
Моряк стрельнул пахучей спичкой
и, прикурив, стряхнул огонь.
«Ну, что ж мы?»
В тусклом, желтом свете
горит стеклянной белый свет.
«До дна!
За ваше счастье, дети.
Мое?
Какое в сорок лет?!»
— «Мы тут надумали, мамаша,
хотели… может, и не то?
Об Алексее дума наша,
решили с Груней…»
— «Ну, а что?..»
(Я вскинул голову и замер,
дышу в тревоге тяжело,
его слова ловлю глазами,
сон как рукой с меня сняло.)
«Двенадцать лет.
Четвертый кончит,
там — в пятый.
А учиться рад.
А может, взять нам, коль захочет,
его с собою в Сталинград?»
— «Я? В Сталинград?..»
— «Учиться будет.
Зарплата у меня — вполне…»

«.. Эй, горожанин!» — мама будит.
И радостно и страшно мне.

«Шумел камыш» —
та песнь была хорошей.
Негромко, сберегая голоса,
девчата со своей кирпичной ношей
несли ее, бывало, на леса.
Год тридцать первый.
Я брожу, тоскую.
Девчата не поют уже, молчат.
«Шумел камыш» —
ту песню заводскую
украли забулдыги у девчат.

Год тридцать первый.
Трудно и неладно
жил Сталинградский тракторный завод.
Нутро станков разглядывая жадно,
учился
молодой еще народ.
Почти что год, как первый трактор вышел.
Мне испытать тревогу довелось,
когда, крутясь на сборке, вдруг услышал:
«Не лезет колесо на полуось!..»
А митинг у ворот гудел.
Все ждали.
Похолодели сборщики: «Скорей!»
— «Скорей!»
Уже не пели — грохотали
напильники в руках у слесарей.
«Скорей, скорей еще!»
Ломило руки.
Наш трактор ждали все поля окрест,
ждала страна, вставая из разрухи,
и ждал его
в Москве
партийный съезд.
И всё ж пошел тогда он,
прошлым летом,
наш первый!
Он теперь в Москве живет.
С тех пор залихорадило завод.
Все митинги,
все лозунги — об этом.
Американцы щурились:
«Коллеги,
мы едем, оставляем вас одних.
Не трактора вам делать, а телеги», —
выплевывали жвачку в проходных.
За ними наблюдали мы нередко.
Голодных, нас манила в эти дни
решетчатая круглая беседка
над Волгой,
где обедали они.
Давя решетку светлыми чубами,
глядели и вдыхали мы, мальцы,
прикусывая острыми зубами
горящих наших галстуков концы.
Бегу из школы
с песнею победной,
сияет на ладони номер мой —
чернильный номер очереди хлебной.
За карточками я бегу домой.
Старик сидит. У ног его — котомка
и чайник. Взял за плечи.
«Погоди!»
— «А что?»
— «Где мать? — старик спросил негромко. —
Я дед, не узнаешь меня поди?»
Стою между колен его несмело,
на голове — тяжелая рука…
«А вот и мама!»
Мама обомлела:
«Откуда, тятя?»
— «Я издалека».
— «Вы что же так сидите у подъезда?..»
Я комнату открыл, котомку внес.
Зовем, зовем его, а он — ни с места,
на бороде его — дробинки слез.
Уже темнеет.
В комнате сидим мы.
Хозяйничает мама у стола.
Сияют в свете дедовы седины…
«Ты что же убежала из села?»
— «Да дети вот, а вы теперь откуда?»
Он слезы вытер.
«Я из Соловков.
Сама ведь загнала! —
Звенит посуда. —
Не пропаду!
Не сдамся!
Не таков!..»
— «Потише, тятя, в дверь стучится кто-то.
Войдите!»
И толпой вошли они.
«К тебе, Наташа, прямо с парохода,
а поезд послезавтра.
Не гони».
— «Устроимся, садитесь, чай, уж лето,
мы сами спим на воле — духота».
(Припоминаю лица, видел где-то.)
«В Быкове как?»
— «Кочуем, кто куда…»
А дед Ефим в окно глядит — ни слова,
всё заслонил широкою спиной.
«Был летось недород,
а нынче снова
без хлеба,
вот и едем в край иной.
Мы в Магадан завербовались с кумом…»
— «А где ж колхозы ваши, кумовья? —
вдруг от окна ударило угрюмо. —
Колхозы что же, спрашиваю я?»
И тишина испуга наступила.
Приезжие плечами повели.
Ефим шагнул:
«Во мне она,
вся сила!
А вы меня прогнали от земли!..
Прогнали!
Ты, Наталья.
Ты, Егорка.
Я помню, как батрачил у меня,
за мной и у тебя бывала корка.
Вы без меня не проживете дня!..»
— «Нет, врешь,
переживем тебя, такого!»
— «Подохнешь…»
— «Нет, гляди, еще живой»,
— «А сам бежишь…»
— «Сейчас вернусь в Быково,
чтоб до конца крушить порядок твой.
Ты,
ты оставил нам все эти беды,
твои, Ефим, все эти голода…»
— «Вернешься, а надолго?»
— «До победы!»
— «У вас не будет хлеба никогда!»
И был он страшен, дед, в минуту эту.
Детей прижали женщины к груди.
«Опомнись, тятя…»
— «Нет, пойду по свету».
Он взял котомку.
«Темень — не ходи!..»
— «Сдыхайте вы,
пойду своей дорогой».
Шагнул он;
борода была в слезах,
дрожали ноздри давнею тревогой,
огонь плясал в косых его глазах.
«Нет, обойду зореную Расею,
там, где взошло, ногами истопчу,
где пустошь — ни травинки не посею,
на ваши слезы
поглядеть хочу…»

Стемнело.
Будоража тишь земную,
девчата песню вынесли вдали,
отдав «Шумел камыш»,
себе иную —
«Вставай, вставай, кудрявая» — нашли.

Метелит — запахнись потуже.
Поскрипывают тонко санки.
Ночь зимняя темна снаружи,
бела сугробами с изнанки.
Завфермою Егор Крылатов
вздыхает вслух:
«Метель измучила!..»
Смеемся мы:
«Живем богато:
сам тракторист у нас за кучера!»
Тускнеет свет молочной фермы,
и глохнет гул электростанции…
Всё это
счастьем непомерным
на сердце навсегда останется:
застенчивость почти что детская
и добрая улыбка Надина,
когда, телят своих приветствуя,
им лбы со звездочками гладила.
Ее подруги в черных ватниках
доенке каждой пели «здравствуй».
Нам говорить мешал в телятнике
недельный озорник горластый.
Бригада Надина!
Невольно
заметишь школьные привычки.

Повсюду видишь эти школьные
нерасплетенные косички.
Повсюду эти лбы чубатые,
подростков курточки рабочие.
Подходят, рукава закатывая,
к делам страны
сыны и дочери.

Лежит земля, в снега одетая,
а в небе темень спит глубоко,
и ночь нахохлилась двухцветная,
как черно-белая сорока.

Я замечал давно:
всегда ты ждешь чего-то,
придет и это,
но
тебя гнетет зевота.
День нынешний берет
тебя не в лоб, а с тыла;
не мыслью наперед,
а только тем, что было.
Бушует жизнь в стране,
но чем сильней теченье,
тем легче на спине
проплыть без назначенья.
Вот ты и поплыла,
к тебе — такая участь —
от папы перешла
хорошая плавучесть.
Несет тебя вода;
всё стало тише, глуше.
И падают года,
как вызревшие груши.
Подымешь их с земли
и удивишься вдруг ты:
вчера еще цвели,
а вот уж — сухофрукты.
Красива и стройна,
в расцвете, в полной силе,
решила:
«Рождена,
чтоб на руках носили!»
Но заняты, прости,
не тем большие руки,
и некому нести.
И плачешь ты от скуки.
Нельзя же так, нельзя
жить, на спине скользя!