Ольга Кучкина - Численник

Я мальчик Даль, ненадолго, на взгляд
в зеркальный сумрак посредине ночи,
когда воображение морочит
и память разливает сладкий яд.
В дали по Далю бьет прицельный дождь
и снегопад лицо слезами мажет,
и ни один свидетель не расскажет,
как заходил случайный этот гость.
На кухне, в полумраке и смеясь,
пыталась отпоить горячим супом,
послушно ел, сбегала боль по скулам,
артист, ребенок, пьяница и князь.
Любовь переливалась через край,
ее хлебали ложкой осторожно,
тогда казалось, все еще возможно,
шептал, хмельной: дружок, не отбирай…
Я не придумала и доли, пустяка.
Происходившее на площади Восстанья
все так и было, и смешная тайна
покрыла выходку смешного чудака.
То были пробы, пробы без конца,
развоплощений смесь и воплощений.
Он умер вдруг. Несчастный русский гений,
с свинцом на сердце, сборной из свинца.
Внезапный взгляд сто тысяч лет спустя,
внезапный морок в зеркале старинном,
я мальчик Даль, и в обмороке длинном
дышать не смею, резвое дитя.
Хотите роль попробовать на зуб —
я мальчик Даль, я это вам устрою,
о бедной Лизе думаю с тоскою,
хлебаю, обжигаясь, тот же суп.

Бедный факел. Рыбачкина дочка.
Божья радость. Актриса наотмашь.
Белый ангел. Петля от крючочка.
А крючок или пламя – не помнишь.
Как сгорают в любви и в искусстве,
так сгорела красавица Ленка.
Божий дар. Ломтик славы надкусанный.
Голенастая, в пепле, коленка.

Этим флейтовым, колокольчиковым,
фиолетовым, нежно игольчатым,
родниковым, прозрачным, чистейшим,
мальчиковым и августейшим,
цирковым, пролетарским, бритвенным,
роковым, гусарским, молитвенным,
золотым, молодым, оплаченным,
проливным, площадным, потраченным,
мотовским, подземельным, стильным,
колдовским, запредельным, сильным,
птичьим, дуриковым, окаянным,
покаянным и океанным,
этим голосом иссушает,
создает, воздает и прощает.
Низким виолончельным…
высоким венчальным…

Вчера пополудни подруга-поэтка
вдруг вышла случайно сама из себя,
в то время магнитная тайная буря
искусно и ловко прошлась по Москве.
Подруга-поэтка взмахнула рукою
и темною бровью слегка повела,
и тут же исчезла из глаз окруженья,
шаром покатившись, взлетев, словно шар.
Притом по дороге предметы и книги,
растенья и мебель, знакомцев черед,
а также желанья, событья и сплетни
налипли поэтке на пламенный бок.
Вздохнула поэтка: вот странное дело,
когда я моложе и лучше была,
мое эгоцистское эго как иго
мясисто и тяжко довлело, давя,
но с каждым мгновеньем растущего срока
теряло оно свой значительный вес,
а в это мгновенье они уравнялись,
мой шарик воздушный и шарик земной,
и вещи прозрачны, и я легковесна,
и вас, дураков, не касаюсь ничуть,
хотя, если честно, бывают мгновенья,
когда я без вас никуда и ничто!..
Движенье магнитом тянуло-толкало,
и ах, суматоха, и ах, бурелом, —
попадали с ног окружные людишки,
включая подругу, ну то есть меня.
Пройдясь по сосудам, по нервам, по клеткам,
магнитная буря, вконец обессилев,
подругу на волю вдруг враз отпустила,
без сил притяженья оставив ее.
Никто не заметил минутного сбоя,
минутного жара, минутных разлук.
И только поэтка, в себя воротившись,
опустошенно рыдала в углу.

О, как я понимаю Вас,
до слез, вдруг брызнувших из глаз,
когда меж стрехой и строкой
нить ссучена живой тоской:
в ней дождь, и вёдро, и темно,
и сбудется, что суждено,
и смолоду вечерний свет,
как вешний след, вишневый цвет.
Вот ученик и вот урок
исполненный. И новый срок.
Срока огромные. Трясет
страну. А тот же ход работ:
работа сеять и пахать,
работа печь, стихи писать,
работа огурцы солить,
работа бражничать и жить,
и видеть, утренней росой,
как птица тянет по косой,
уходит, зябко ежась, тень,
и будет полноценным день.
А тот, кто кровник и двойник,
к прозрачной пустоте приник,
меж чувством маясь и умом, —
его возьмем с собою в дом,
слегка добавим маеты
и отогреем у плиты,
накормим и уложим спать,
дадим блокнот – блокнот марать,
а сами тихо выйдем вон,
чтоб дом обжил получше он,
чужой, и милый, и любой,
где урожден и где живой.
И вот однажды, в некий час,
когда прочтут народы Вас,
у человечества в крови
больной восстанет ген любви.
Тот род единственный восстания
приму на площади Восстания
в зареванный морковный час,
когда я думаю о Вас.

Однажды прилетела к нам муха Евдокия:
в ней мало было тела, зато глаза какие!
Глазастая особа вела себя нештатно:
глазела, правда, в оба – летала деликатно,
и близко, по-соседски, на плоскость опускалась,
установив фасетки, прохаживалась малость.
На завтрак осторожно продукты проверяла,
крутила лапки сложно и просто замирала,
прислушивалась к звукам и всяким разговорам,
как будто спец по слухам и консультант по спорам.
И к рукописям жало протягивала сходу,
как будто ожидала от рукописей меду.
Заглядывали гости – приветствовала первой,
без наглости и злости, не действуя на нервы.
И вот сидим спокойно с друзьями как-то в среду,
налаживаем пойло, закуску и беседу,
и вдруг у Поволоцкой блеснул слезою глаз —
пред нею муха чуткой собакой улеглась:
ах, Евдокия, Боже, подумать, Боже мой,
семь лет прошло, и что же, ты вновь передо мной,
лет семь уже пропаже, и столько лет спустя
нашлась пропажа та же, не дома, а в гостях!
Она ее узнала… Но кто кого узнал?
Вам мало для финала? Тогда еще финал:
веселые такие, сидели вчетвером,
а пятой Евдокия сосала с нами ром.

Я прачка, я склоняюсь над большою стиркой,
вся в мыльных пузырях и медных звонах,
вся в пыльных пустырях, чужих резонах,
в материи озонных зонах, с дыркой.
Материя стирается под звук клаксона,
под скрип тележный сохнет над распятьем,
под всхлип мятежный королевским платьем
на голом короле сидит условно.
Я старая швея, я золотою нитью
заштопаю разруху и разрывы ткани,
зашоренному духу, заржавевшей скани,
очиститься велю по вольному наитью.
Стираются миры, все выкручены связи,
вся вымарана роль у простодушной прачки,
и выключена боль шальной швеи-чудачки,
я снова посреди живой воды и грязи.
Я рыба-существо в горючей пене,
горячая слеза в глазу незрячем,
найдем Е, М, в квадрате С и снова спрячем,
я глыба-вещество в могучем плене.