Ольга Кучкина - Численник

Березовый хор, березовый сад,
как девки, как свечки, березы стоят,
березовый свод, а за ним бирюза,
березы, как слезы, застят глаза.

Маленький дрозд мертвый лежал,
белка живая скакала поодаль.
Мир, как башмак неудобный, жал,
нагло предписан последнею модой.
В моде сырая нефть и мазут,
злой террорист и кремлевские шашни,
ловкий обман и неправедный суд,
завтрашний грех и молебен вчерашний.
Маленький мертвый с соседкой живой —
мелкие частности жизни подробной
так старомодны, хоть волком завой.
А отзовется лишь в жизни загробной.

Пролетало короткое лето.
Проливались короткие ливни.
Просыпались вдвоем до рассвета.
В золотой перецвечивал синий.
Отцветали цветы полевые.
Приближались: холодная просинь,
и раненья в упор пулевые,
и с кровавым подбоем осень.

Я не дам вам кружиться над падалью,
я не дам обзывать себя падалью,
я не дам превратить себя в падаль.
Объяснять остальное надо ль?
Полумертвые сами, стервятники
полагают отведать мертвятинки
и, раздувшись от этого пузами,
заниматься впоследствии музами.
Всю вселенную переиначив,
деньги главным мерилом назначив,
отстрелявшись отравленной пулею,
в результате останутся с дулею.
На минуту иль две именинники,
цинком крытые мелкие циники,
ваш ворованный праздник скапустится,
воронок вороненый опустится.
Жизнь живая не вами заказана,
пусть в грязи, все равно не замазана,
без мобильных расчетов и выстрелов,
мной любима, ценима и выстрадана.
Я не дам обзывать себя падалью,
я не дам посчитать себя падалью,
после страха – освобождение,
после смерти – крик и рождение.

Вечный жид – это вечно жидовская морда,
жизнь в кусках и отрезах как вечная мода,
и несчастье как приговоренное платье,
и проклятье – заплатой, а расплатой – распятье.
Вечный жид – это нетривиальная штука,
это вечное бегство и вечная адская скука,
это вечный огонь для солдата, что не оставил редут,
в Александровском и Гефсиманском саду.

В коричневых стенах – вот участь участка —
не по принужденью, а непринужденно
сидела. Глядела застенчиво. Чаша —
испить: вот застенок, и вот осужденный.
Фантазии пыл – ведь запястья свободны
и ноги не скованы ражим железом.
Ход стрелок. И пот проступает холодный.
И краска от вечности рыжей облезла.

Денек сероватый, дождливый, ничтожный, ничейный,
а час диковатый, глумливый, острожный, затейный.
Торчу на площадке, платформе, перроне, как злая заноза.
Прошу о печатке, о форме, о тоне, не зная прогноза.
Вдруг пали и умерли люди знакомые, жившие возле.
Пропали, как в сумерки, судьи законные, севшие после.
И ухает сердце в бесформенный хаос, сжимаясь от страха.
Но линию чертит, как Бог, подымаясь, жемчужная птаха.

От бессильной злости закипать —
хорошо знакомый тихий ужас
раз в полгода, в год, в четыре, пять,
не сдержаться, реже чем – тем хуже.
Грязь на кухне. Скотство за углом.
Откровения козла на блюде.
Как прием известный хамский лом.
И на мясобойне то, что было люди.
Под глазами темные круги.
Тошнота к рассудку подступает.
Вот такие, милый, пироги
гнев печет, а ярость припекает.

Нет уж сил. Не справились. Не так
жизнь построили. Не с тем успехом.

Вымыть кафель. Наплевать на страх.
Электричкой за город поехать.

Ах, этот детский плач о том, что нас не любят!
Взгляните в зеркало, побойтесь Бога,
и, ради Бога, покажите людям,
что вы по-прежнему красавица и недотрога.

Желтая штукатурка потрескалась,
зданье в заморочках и забвенье,
не надо движения резкого —
робкое требуется движенье.
Требуются глаза, словно блюдца,
с выраженьем, в котором внимание,
а если в блюдца плюются,
должно быть, договорились заранее.
Лица, напоминающие тени,
бродят по желтому зданию
в будни. А воскресение
проводят по спецрасписанию:
из общего желтого дома,
из окруженья врача и медбрата,
в дом частный идут знакомый,
где жили семьей когда-то,
где были любовь и песни,
где душа казалась на месте,
но отчего-то, хоть тресни,
зачаток душевной болезни.
Там обстановочка, словно порох,
и ты ходишь там, словно потрох,
и в сумерках возвращаешься в город
с глазами, плевки в которых.
Тяжела у медбратьев поступь,
сживают с желтого свету —
не кричи, молчи просто.
Вход есть, а выхода нету.

Такого пожелать нельзя и палачу —
с утра и дотемна, под звездами и в слякоть,
я больше не могу, я больше не хочу
со всеми погибать и надо всеми плакать.

Я больше не могу обманывать судьбу,
вступая в договор, который не по силам,
возлюбленного лик запоминать в гробу
и забывать других, которых смерть скосила.
Я больше не хочу надежды надевать,
натягивать грехи, примеривать соблазны,
на лоб высокий мысль, как шляпу, надвигать,
геройски щеголять на подиумах праздных.

Окликнула душа: вот малая слеза…
за каждую слезу несчастного ребенка…
Но выплаканы все несчастные глаза,
история хрипит, как пьяная бабенка.

Я больше не хочу, как пыльные мешки,
таскать свою вину за все на этом свете,
как в кошкином дому раздавлены кишки,
и одичалый ветер свищет по планете.

Я больше не могу…
Но поворот ключа:
заводит Бог опять творимую игрушку —
хватаешься за кончик тонкого луча
и пишешь им не так всю эту заварушку.

Натягиваю улыбку. А больше ничего на мне нет.
Вытягиваю ошибку рожденья и появленья на белый свет.
О мама, мама, тоска, до тошноты и рвоты тоска,
как будто и впрямь близка гробовая доска.
О Боже мой, моя дочь живет не со мной,
а в одной из стран через океан, о Боже мой,
и внучка моя уж который год там живет,
и у меня от бессмыслицы болит живот.
О мама, ты никогда не узнаешь, какая кругом ерунда,
и ничего не поправишь, потому что просто вода
разлилась меж людьми, что могут ехать туда и сюда,
и только дом без людей стоит как беда.
Натягиваю улыбку и выхожу в свет,
под этой улыбкой зыбкой ничего нет.
О, если бы знать, на каком перекрестке шагнул не туда!
И только пустующий дом стоит, как стоит вода.