Ольга Кучкина - Численник

Отворилось мое сиротство,
отворились земные жилы,
и родство пламенело, как сходство,
и все милые были живы.
Отворилось-отроковилось
неувечное вечное детство,
и душе, скроенной на вырост,
разрешили в него глядеться.
Допустили робкую нежность,
растопили хрупкую наледь,
зазвенела, разбившись, нежить,
разрешили вечную память.
Посреди промежуточных станций,
возле звезд, где озонные грозы,
забродила душа в пространстве,
пролились отворенные слезы.
И Кому и о Ком рыдала,
разбудить опасаясь мужа,
подоткнул потеплей одеяло
и к подушке прижал потуже.

Святая ночь прошла. Светает.
Родился мальчик в Вифлееме,
не в фимиаме, не в елее
взошла звезда его простая.
Был содержателен и тонок,
владея знанием предельным,
пророк, поэт, провидец, гений,
а сам еще полуребенок.
Что знаем мы о нем? Скрижали,
воспоминанья и молитвы.
Какие внутренние ритмы
вели его и разрушали?
Меж Пушкиным – святое имя,
и Лермонтовым – святый Боже,
чуть старше или чуть моложе,
он был бы свой между своими.
Записок нам он не оставил,
за ним другие записали,
и только след его печали
в элои, элои!.. савахвани?..

Светает. Ночь прошла святая.
Малыш родился в Вифлееме,
и в фимиаме, и в елее,
и про распятие не знает.

Прилепляется Главный Конструктор к кромешной Земле
и качает ее, как младенчика, денно и нощно,
посылая Божественный импульс любовно и мощно,
и сверкающий сыплется снег, прирожденный зиме.

В закромах наверху мириады плодов и зерна,
и овечий источник, и ясли для белых овечек,
и младенчик средь звезд, как смешной и нагой человечек,
как игрушка для силы, природа которой черна.

Уединенный странный кварк
ведет себя, как тот чудак,
меж физиками так и сяк
снует, невидимый босяк.
От ядерной удрав зимы
и опасаясь кутерьмы,
глядит на нас из полной тьмы,
то знает, что не знаем мы.
Он знает, как хотеть и мочь,
как запулить наш шарик прочь
и в дикий вакуум сволочь
и этот день, и эту ночь.
Уединенный странный кварк,
нам подает секретный знак:
с утра на головенку квак —
чтоб ты опомнился, дурак.
От бедных физиков торчит,
их пеплом им в висок стучит
и говорит себе в ночи:
таись, скрывайся и молчи.
Во всемогуществе его
не отворится ничего.
Уединенное чело
глядит на тайное число.

Какая шелковая нить,
как этот шелк мне сохранить,
на том конце его подвешенная я,
а на другом конце зато
столь шелковистое ничто,
что чистым светом заткан лоскуток шитья.

Шитье невидимо вполне,
который срок наедине
со мной меня его окутывает блеск,
какая чудо-голизна
та невидимка-белизна
и крыльев шелковых неслышный вышний всплеск.

Дух дышит, где хочет, а если не хочет,
замрет и не дышит, и нервы щекочет,
и с нервным расстройством везут недалече,
где тело, и душу, и нервы калечат.
Но дух переводит себя через время,
берет на себя предыдущее бремя,
и, с духом собравшись, очнувшись в уроде,
смеется и плачет: свободен, свободен!

Спина широкая мужская
к спине прижата узкой женской,
и пятку пяткою лаская,
всю ночь плывут они в блаженстве,
еще любим, еще любима,
постель залита светом лунным,
плывут, плывут неумолимо
одним возлюбленным Колумбом,
теплом друг друга согревая,
плывут во время, что остудит,
еще живой, еще живая,
туда, где их уже не будет.

Если не отгородиться занавеской кружевною
от происходящего на улице,
рискуешь перестать быть матерью и женою,
а сделаться безголовою курицей.
Но нельзя отгородиться занавеской кружевною
от того, что происходит на улице,
и не избежать перестать быть матерью и женою,
а сделаться безголовою курицей.
Но если отгородиться занавеской кружевною
от того, что происходит на улице,
останешься женщиной и женою,
красавицей и умницей.

Говорили о непогоде
и о заморозках на почве,
что мешают деревне сеять,
а уж скоро кончится май.
Все автобуса ждали вроде,
кто-то письма писал на почте,
кто-то лиха пророчил Расее,
кто-то спрашивал в лавке чай.

Подошел драндулет скрипучий,
в нем водитель, веселый парень,
распахнул автоматом двери,
пригласил к вояжу народ.
И, сложившись большою кучей, —
чай, не барыня и не барин,
чтобы случаю дело доверить, —
протолкался народ вперед.

По ухабам и маргариткам,
по грязи в слепоте куриной
двигал сельский автобус, звонок,
стекла все грозя – в порошок.
А в салоне, привычном к напиткам,
пахло рвотою и уриной,
тихо плакал грудной ребенок,
и импичмент в Москве не прошел.

Письмо крестьянское приходит
в мой дом отменно городской
и хороводит-верховодит,
и тянет дымом, как тоской.
Сурово требует к ответу,
мол, почему не с большинством, —
и так по-детски тянет к лету,
на речку с лодкой и веслом.
Крестьянской массой дожимает,
виня в отрыве от земли,
напоминая, что и в мае,
и в августе мы в городской пыли.
Их большинство за власть Советов,
за общий смысл и общий круг,
из круга первого с приветом,
привет решителен и груб.
Им тяжело, и им сдается:
петлей как смыслом затянуть —
опять из общего колодца
воды волшебной зачерпнуть.
Колодец пуст. Рябина вянет.
Чужой приказ душе – чужой.
Своя сума души не тянет.
Есть путь, назначенный душой.
Я большевистский одиночка,
крестьянская малая дочь.
Ответная рыдает строчка:
примите искренне и проч.

Ущербная луна над местностью одна,
катится поезд.
Коньячная волна, как вечная вина,
диктует повесть.
Заснеженных цистерн застывшие тела
торчат в окошке.
Поодаль от угла деревня залегла
не понарошке.
Обманчивый лесок струится на восток,
запараллелясь.
Последний огонек из глаз уходит вбок,
как свет в тоннеле.
И городской пейзаж лоскутьями пропаж
глядится смутно.
И некий персонаж бросает карандаш,
и брезжит утро.
Над рельсами страна в стекле отражена,
вся в серой гамме.
Свидетелем без сна душа вдоль полотна
летит снегами.