Владимир Корвин-Пиотровский - Поздний гость. Стихотворения и поэмы

Я слушаю. И кажется мне, право,
Что мне знаком ваш голос. Он иль очень,
До крайности, похожий где-то
Позвал меня однажды. В раннем детстве,
Иль ночью, иль в толпе. Во сне, быть может.
Зачем вы здесь? В каком краю далеком
Вы изучали речь косноязычья?

Давно, в пустыне, в зареве песков,
Среди камней, расколотых сомненьем,
Я формулу вершин и облаков
Объединил крылатым уравненьем.
Я взял число. Таинственно звуча,
Оно легло основой вдохновенья, —
Я вымысла ликующие звенья
Скрепил винтом скрипичного ключа.
И было всё гармония и смысл,
Прекрасное влекло и волновало,
Но в музыке фантазии и числ
Чего-то мне еще недоставало.
Быть может, слез. Иль мутных истин зла,
Иль бреда совести недоуменной, —
Иль глухоты, в которой бы могла
Вновь зазвучать симфония вселенной.

Еще одно ночное наважденье, —
Как ваше имя?

Множество имен
Есть у меня, но все они чужие.
Я — поздний гость, зашедший ненароком,
Бессонницы случайный собеседник.
Когда меня бранят, я не сержусь,
А тем, кто темным шорохом взволнован, —
Я говорю: покойной ночи…

Уж близок день. На письменном столе
Бледнеет круг под мутным абажуром,
Горбатый конь, в окурках и золе,
Беззвучно скачет бронзовым аллюром.

Остановись! Враждебное окно
Задернуто старательно и глухо,
Лишь беглый стих, проверенный давно,
Касается внимательного слуха.

Конец, конец — Два года протекло,
Два года мысль тревожилась и пела —
Кому скажу, как звонко и светло
В суровом сердце радость закипела —

Ты не со мной, — но тонкая рука
Еще ласкает бережно страницы,
Еще взлетают длинные ресницы
Над пестрым хаосом черновика.

Завороженный музыкой немой,
В тебе лелею творческую муку, —
Покорная ритмическому звуку,
Душа скользить меж солнцем и чумой.

Мятеж страстей, любви ревнивый жар
И мудрости бесплодные уроки,
И опыта не выносимый дар
Я заключил в размеренные строки.

Они твои. В такой же поздний час,
Быть может, ты перечитаешь снова
О нежности, о гибели рассказ,
Дневное эхо голоса ночного.

Итак, отъезд решен бесповоротно?

Отъезд? Как вор иль площадной убийца,
Что пробует железные решетки
Своей тюрьмы, — так с тайным содроганьем
Я пробую замки родного дома.
Нет, не отъезд, — побег, побег! Душа
Готова грызть медлительное время,
Чтоб сократить неволю заточенья…
Вы видели Кристофоро?

Вчера
Я передал ему письмо и слепок
С замочной скважины.

Он не раздумал?
Всё так же ли настойчив и отважен?

И терпелив.

Ага, вот добродетель,
Убийственно похожая на трусость.
Вы хмуритесь? Я, кажется, сказала
Нелепость или дерзость? Боже мой, —
Я, в самом деле, слишком безрассудна.

Я не сержусь, и вы не безрассудны,
Но нетерпенье — всадник без коня
Или кинжал без рукоятки…

Полно,
Помиримся. Но что сказал мой брат?

Его ответ вам должен передать,
Еще сегодня, монсиньор Гуэрра.

А, монсиньор? Он верен мне.

Увы,
Я только предан.

Новая обида?
Несчастный день. Уж, видно, суждено
Мне попросить у вас прощенья. Но —
Я и сама не знаю, что со мной…
Меня гнетет зловещее волненье,
Предчувствие, душевная усталость…
(Указывает на образ)
Признаться ли? Быть может, этот образ
Меня наполнил страхом непонятным.

Святой Фома задумчив, но не страшен.

Святой Фома, с сомнительной улыбкой,
До ужаса похожий на синьора
Франческо Ченчи? — О, скажите, Гвидо,
Кто выдумал двойную эту пытку, —
Быть дочерью врага и звать послушно
Врага отцом?
Вот он… Молчит. Насмешка
Жестокий рот надменно искривила —
Не правда ли? В такой улыбке скрыт
Особый смысл; мерцанье темной тайны
Под колпаком стеклянным. Будто дверь,
К которой мы давно привыкли, вдруг
Слегка раскрылась, и за ней, во мраке,
Неясно проступили очертанья
Знакомых, но волнующих предметов.

Но как чело вознесено высоко,
Какая мысль во взоре непокорном!

Оставьте, мастер Гвидо. Есть черты,
Подобные неверным отраженьям
В воде прозрачной. Всё в них гармонично
До первого прикосновенья. Пальцы,
Которые хотели бы ласкать
Лицо такое, лишь нарушат гладь
Поверхности зеркальной, и глядишь —
На месте, где качался дивный образ,
Дрожит урода гнусная гримаса.

Так яростно отца возненавидеть!
Я слушаю и молча ужасаюсь
И, видит Бог, — любуюсь вашим гневом.
О, если бы я мог на полотне
Запечатлеть мятежный этот пламень!
Эринния, Сивилла…
А, теперь
Вы улыбнулись? Узнаю, — Мадонна,
Зовущая вечернюю прохладу
Поцеловать младенца Иисуса.
Невинный взгляд девически задумчив,
И золото волос, и пурпур губ,
Еще не тронутых земною страстью,
И неба золотистая лазурь…
На горизонте — пять иль шесть деревьев
В цвету весеннем, розовом и белом,
Как свечи в алтаре —
О, сколько раз
В своих мечтах я видел этот образ
И поверял бессоннице глухой
Несмелые и дерзкие признанья!
В час отдыха и в творческом бреду
Я пил прохладу легкого дыханья
С незримых уст, внимал летучей тени,
Ловил одежд невыразимый шорох
И леденел в предчувствии голодном
Последнего блаженства…

Ах!

Конечно,
Некстати я? Молчанье… Влажный взор,
Оборванный внезапно разговор,
И вы бледны — и кавалер косится
И видимо краснеет или злится…

Прошу прощенья.

Погодите, Гвидо, —
Иль нет, идите.
(Гвидо уходит)
С некоторых пор
Вы мнительны, мой добрый монсиньор.