Леон де Грейфф - Под знаком Льва

II
Брат мой,
заставь свои глаза
прозреть и контур, и оттенки
невидимого света,
дробящегося на незримые осколки.
(Незримые?
Свет, золотой страус,
который тем заметней,
чем тщательней он прячет голову!)
Запечатлей в себе лучи,
пытающиеся расслоиться
на сонмы метафор
в брахманическом перевоплощении
упругого, неосязаемого света…
Упрись глазами в созвездья!
Пронзи взором звезду!

III
Хищно внюхайся в запах
бриза возлюбленной плоти.
Опьяни себя нимбом,
витающим над волнами волос
возлюбленной тобою женщины!
Впейся губами
во влажную мякоть розы,
но не забудь аромат абстрактных
и ритуальных соцветий ветра:
запах восточных благовоний,
пряный дым сновидений,
испаренья сладостных дурманов,
сатанинский аромат соблазна
несгибаемого восстанья!

IV
Не позволяй мыслям
гудеть пчелиным роем,
превративши мозг в улей,
где зреет мед
наивных мечтаний
об избранной судьбе!
Ошпарь кипятком
зародыш будущих сот!
Прополи свои помыслы,
выстрой мысли по рангу.
А впрочем, пусть прорастают
как заблагорассудится, пусть
уходят в полет на крыльях мятежа
в кажущемся беспорядке.

V
Ибо слаще всего на свете
ты, музыка лени,
недвижность моей Тишины,
безмолвье безделья.
Лень мудрее деянья:
она надменней его и красивей:
праздник
праздности
столь разнообразен…
Погрузись в тихие волны
никчемной тишины,
покуда тебя на затопили
воды никчемного шума!
Нырни в тишину
музыки
безмолвья,
погрузись,
брат мой, в аккорды
молчанья!

VI
Терпи молчаливую поступь
замкнутых дней.
Привыкни к медленной
поступи дней:
к чванному каравану часов,
к хвастливой череде минут,
сто раз пережитых,
изжитых, избитых,
но также и новых,
в обносках обнов;
господи, какое новшество —
день объеденья
снедью обыденности!

VII
Привыкни к поступи дней,
к чеканному шагу часов.
Именно так и шагает
закованный в железо Зигфрид. [46] Зигфрид — герой древнегерманского героического эпоса.
И пусть объявится Смерть,
искусная танцовщица,
чьи благозвучные вопли
сходятся в сердцевине
окончательного покоя.

По разноголосью мира и эпохи,
опьяненный зельем ночи приворотной…

Бард идет по свету, по разноголосью,
вслушиваясь в песню собственного бреда,
в музыку высокой грезы благородной.

Опьяненный зельем ночи приворотной.

Двор ли постоялый, гомон ли таверны —
со своею свитой неземных мечтаний
он заходит в гавань — от мирских скитаний
отдохнуть и залпом выпить чашу Вакха,
чтобы вновь растаять среди волн дороги.

Опьяненный зельем ночи приворотной.

Не промолвит слова. Не проронит звука.
Слушает звучанье неземных мелодий.
Бард неразговорчив. А верней — безмолвен.
Молчалив и скорбен. Смотрит не мигая
вдаль, где реет греза, сердцу дорогая.
Что за чушь такая! Сердцу дорогая…

Опьяненный зельем ночи приворотной.

По разноголосью мира и эпохи,
вслушиваясь в песню собственного бреда,
в музыку высокой грезы благородной,
бард бредет по свету, тихий и влюбленный.

Опьяненный зельем ночи приворотной.
приворотным зельем ночи опьяненный.

Полночь прорезав злой полосою,
то прямо дорога идет,
то зигзагом.
Умыта дорога
холодной росою…
По этой дороге размеренным шагом
движется смерть, потрясая косою.

Смерть приближается. Словно на блюде,
нож преподносит песни смертельной.
И засыпают звери и люди,
слушая этот напев колыбельный.
Смерть на пороге. Что нам досталось —
выдох ли скорбный?
Радостный вздох ли?
Но утихает в сердце усталость.
Губы смеются. Слезы просохли.

Вещая песня. Ею расколот
миг наш последний.
О благостыня
призрачных снов, одевающих
в холод!
Сладкий напев, растворяющий
в стыни!

Разве иначе
примерю одежды
твои, безысходность
цвета надежды!

Смерть наступает. Ее наступленье
цвета внезапно пришедшей
удачи.
И, покоряясь
приступу лени,
мы рассмеемся,
а не заплачем…
Цвета удачи
сладкая слабость
тьмы, подступившей
к самому горлу…
В эту минуту слабая сладость
крылья над сердцем
вдруг распростерла.
Танец кончины,
пляска смятенья,
чувственный трепет
той круговерти,
где Саломея призрачной тенью
пляшет над нами
пляскою смерти.
Пляшет, взыскуя
нашего горла…
Пламя надежды
крылья простерло!

Полночь прорезав злой полосою,
то прямо дорога идет,
то зигзагом…
По этой дороге размеренным шагом
Движется смерть,
потрясая косою…

Прелюдия (lento) [48] Медленно (ит.).

Mais ou sont les neiges d’antan?
Francois Villon [49] Но где ты, прошлогодний снег? Франсуа Вийон (фр.). Ф. Вийон (1431 или 1432—?) — французский поэт.

Хмельной хуглар, хулиган еретический!
Вот он:
он пишет стихи химерически,
хулиганически неметрически!
Нагло бредет себе эгоцентрически,
нагло бормочет под нос экзотически
нетипические, не иначе,
стихотворенья… Вот потеха!
«Эй вы, в партере! Ну-ка, тихо!
Идет поэт, смеясь и плача!»

Скерцо (serioso) [50] Серьезно (ит.). В этом подзаголовке содержится типичное для Л. де Грейффа противоречие, так как скерцо — шутливая, легкая музыкальная пьеса.

Да, он лунатик.
Он влюблен в луну. Но разве
пристрастие к луне подобно язве
и шаг к луне — уже к безумью шаг?
А как же Сирано де Бержерак? [51] Сирано де Бержерак С. (1619—1655) — французский писатель. Очевидно, имеется в виду его роман «Иной Свет, или Государства и империи луны».
да и потом…

Трио

Полночное светило!
Стихами По тебя ль не освятила
поэзия? И проза не в разлуке
с тобою: сам Сервантес сухорукий
тебе обязан Пансой и Киханой…
Ну, а Фальстаф?
Отелло бездыханный?
А Лир, а Макбет?
Ричард Третий? Яго?
Офелия? Корделия?
За благо
тебя считали Китс и даже Шелли.
Ну, а Лафорг с Бодлером?
Неужели
Рембо с Верленом
и Корбьер в придачу
в счет не идут и ничего не значат?
Ну, а лунатик, пьяница из пьяниц,
Рубен Дарио, никарагуанец?

Скерцо (serioso)

Да разве ж луна, без которой ни шагу
все те, кто сжимает перо или флягу,
Да разве ж луна…
Сирано и Верлен!
Не сыщется лунному свету замен!
О светоч великих поэтов
и малых,
возвышенных помыслов, замыслов шалых,
прославленный в мощных шедеврах титанов
и в жидких, но честных стихах графоманов!