Николай Тарусский - Знак земли: Собрание стихотворений

Детство Н. А. прошло в Тарусе:

Окончив гимназию, он учится на врача; единственный обнаруженный мною след его медицинской карьеры – две брошюры незамысловатых практических советов, выпущенные им под собственной фамилией [5] Боголюбов Н. А. Первая помощь в несчастных случаях. М.–Л., 1926; Боголюбов Н. А. Как ухаживать за больными в крестьянской семье. М.–Л., 1927 . Судя по всему, участвует в Гражданской войне: в стихотворении он упоминает, что «шел на Чонгар», подразумевая, вероятно, штурм Перекопа, т. е. Перекопско-Чонгарскую операцию. В начале 1920-х Тарусский недолго живет в Москве (позже обмолвится в стихотворении: «Я живал когда-то на Арбате, / Но не помню, как я жил тогда»), но достоверно известен лишь один факт из его тогдашней биографии: в 1924 году он примыкает к свежеобразованной литературной группе «Перевал».

«На перевальских собраниях Тарусский бывал редко. В содружестве ближе всего он сошелся с Николаем Николаевичем Зарудиным» [6] Глинка Г. Погаснет жизнь, но я останусь: Собр. соч. Томск – М., 2005. С. 310. , – вспоминал один из его московских знакомых. Последний факт неудивителен: оба охотники, натуралисты (в широком смысле слова) со сходной тягой к путешествиям. Эта склонность вскоре дает о себе знать: между серединой 1920-х и началом 1930-х гг. наш герой, судя по немногочисленным свидетельствам, предпринимает несколько долгих поездок по стране: «…Был учителем, чернорабочим, / Был косцом, бродягой, рыбаком». Около 1926 года он поселяется в Великом Устюге, где участвует в работе литературного объединения «Северный перевал» [7] «В 1925 году в городе создалась литературная группа “Северный перевал”, куда, кроме уже названных В. Веселкова, П. Вячеславова, П. Палемского, входили Н. Тарусский и Н. Молоков» (Пудожгорский В. 100 литературных мест Вологодской области. Вологда, 1992. С. 6). . Под этой издательской маркой в 1927 году выходит его первая книга «Рябиновые бусы» (Вологда – В. Устюг). Дальнейшие маршруты скупо реконструируются благодаря редким пометам под стихами и оброненным в тексте топонимам: Дальний Восток, Турксиб, Вас-Юган (Васюган).

К 1929 году относится одно из немногих свидетельств о его литературном окружении. Ефим Вихрев записывает в дневнике 13 ноября: «На вечере у Катаева, где Клюев читал “Погорельщину”, были: Орешин, Клычков, Зарудин, Глинка, Тарусский, С. С. Воронская, Семен Фомин, Колоколов, Лукич (Н. Л. Алексеев), Губер… На всех, за исключением Губера и Колоколова, поэма произвела огромное впечатление. Разошлись в 2 ч. ночи. Много спорили о “Перевале”, о поэме и вообще» [8] Переверзев О. К. Н. А. Клюев в дневниках и переписке Е. Вихрева и Дм. Семеновского // Николай Клюев. Исследования и материалы. М., 1997. С. 232. . (К этому списку естественных литературных союзников стоит прибавить имя Зенкевича, которому он, в частности, поднес книгу с таким инскриптом: «Михаилу Александровичу Зенкевичу моему учителю в поэзии с чувством уважения и дружбы Николай Тарусский. 6 Х 40. Москва» [9] Собрание С. Е. Зенкевича. Ср. инскрипт на сборнике 1935 года: «Дорогому М. А. Зенкевичу – моему учителю в поэзии Николай Тарусский 23.I.35 ошибка – следует 1936. Москва» (собрание Л. М. Турчинского). Акмеистические истоки поэтики Тарусского были заметны проницательнейшим из критиков: «В стих. “Ветер” реставрируется романтика индивидуализма, роднящая творчество Н. Тарусского с акмеизмом» (Шишкевич М. [Рец. на:] «Недра». Кн. 15. Изд. «Недра». 1929 // Литературная газета. 1929. № 4, 13 мая. С. 4). .)

В 1931 году легкость на подъем сыграет с ним злую шутку: «Литературная газета» печатает коллективный текст «Наша заявка» [10] Литературная газета. 1931. № 27, 20 мая. С. 3 , декларирующий восторженную готовность группы перевальцев отправиться на Ангарстрой с целью его воспеть (вряд ли нашего героя, подписавшего среди прочих этот текст, так уж привлекал пафос покорения природы – возможно, он намеревался быть тайным болельщиком стихий). Но «Перевал» в это время уже находится под ударом – и, отвергнув примиренческий жест, власть спускает свору сочувствующих [11] Справедливости ради стоит отметить, что уже печатание «Нашей заявки» было снабжено глумливым дополнением «от редакции»: «“Перевал” до сего времени избирал тактику отмалчивания. Теперь “Перевал” делает заявку о работе на Ангарстрое. Решает ли это вопрос о перестройке “Перевала”? Нет, не решает. Является ли это удовлетворительным ответом на предъявленные обвинения? Нет, не является» etc (Там же). . «“Перевал” продолжает маневрировать», – спохватывается «Литературная газета» [12] Литературная газета. 1931. № 29, 30 мая. С. 3. Под этим заглавием напечатано письмо в редакцию Ив. Катаева и предельно резкий ответ «Литературной газеты» . «Право, не следует из Ангаростроя <���так!> делать какой-то литературный Клондайк!» – поучает писателей в том же номере И. Гольдберг, сибиряк [13] Там же. Весь сюжет подробно разобран в работе: Золотарева Н. Их позвал Ангарстрой. Об одном малоизвестном событии из литературной жизни 30-х годов // Сибирь. 1972. № 4. С. 65–69. .

С этого времени публикациям Тарусского в периодике, и до той поры довольно редким (исключение – 1931 год, шесть стихотворений в «Новом мире»), приходит конец. В 1934 он напечатал очерк истории брянского завода «Красный профинтерн» [14] Тарусский Ник. Забастовка 1905 г. на Брянском заводе. Из истории завода «Красный профинтерн» // История заводов: Сб. Вып. восьмой. М., 1934. С. 108–119. Ср. в краткой анкете, заполненной Тарусским при перерегистрации членов секции советских историко-революционных писателей: – по всей вероятности, исключительно для заработка (я читал эту историю – вдохновиться ею трудно). Зато в следующем году выходит его книга стихов «Я плыву вверх по Вас-Югану» – то ли вышло неожиданное цензурное послабление, как неактивному экс-перевальцу, то ли решили, что про природу – можно.

Рецензии на второй сборник Тарусского объединяет интонация растерянности: с идеологической точки зрения осудить его, вероятно, было затруднительно, а иные ракурсы для критического взгляда становились год от года всё непривычнее:

«Знакомство со всей книгой убеждает в том, что в одномотношении Тарусский осуществил свою поэтическую программу: стихи его отличаются жизненной добротностью красок и слов. Ему абсолютно чужды красноречивость рассуждений, голая политическая декламация и риторика. Поэт идет от жизни, от ее предметногомира, от богатого так! своими подробностями и оттенками. Причем мир объективных и внешних явлений господствует над внутренним миром поэта. Все усилия поэта направлены к тому, чтобы найти и выразить все оттенки в их красках, звуках и запахах. Эпический элемент в стихах Тарусского несомненно сильнее лирического». Попутно отметив влияние Багрицкого, критик все-таки находит отправную точку для претензий, обращаясь за помощью к арсеналу волшебной сказки: «И все-таки, обладая указанными неоспоримыми поэтическими данными, Тарусский не овладел вполне секретом давать подлинную жизнь своему поэтическому слову. Вода, которую он нашел для своих слов-рыб, мертвая, а не живая. Она обладает способностью лишь составлять из разрозненных кусков впечатлений тело, но жизни в него не вселяет» [15] Волков А. Мертвая и живая вода // Литературная газета. 1935. № 57 (548), 15 окт. С. 3. .