Николай Тарусский - Знак земли: Собрание стихотворений

И грянул суд. Но не из книг поповских!
Он запалил поместья и в дыму
С окраин петербургских и московских
Пошел ломиться в смоляную тьму.
И ложный мир, в котором не защита,
А смерть скрывалась, затрещал, отцвел.
И – на куски, как старое корыто!
Завыли чащи. Из солдатских сел
Пошло катиться и пошло метаться.
Иван ли, Федор, Дмитрий, Поликарп,
В дыму, в крови отщелкивают двадцать
Бессонных суток. И впервые скарб, –
Тот деревянный лад, где плавал голубь,
Плеща крылами, сторожа сундук, –
Вдруг стал ненужным и каким-то голым
И несподручным для мужицких рук.
Арина вышла. Прислонив к надбровью
Ладонь ковшом, взглянула. А к садам
Идет в цвету, исполненный здоровья,
Весь новый, не из Библии, Адам.
Арина смотрит. Не узнаешь гостя:
Как будто Федор и как будто нет?
И всё гудит. И веком моет кости
По соснякам. И вьется новый след.
1933

Здесь весенняя ночь завивает
листки дубков.
Темным, теплым, широким
сердцем течет
В голубом и зеленом.
Ей дышится глубоко,
Оттого что она соловьям
потеряла счет.
В соловьином дыму, как в росе,
тяжелеет ветвь.
Отгудели жуки.
Запилил, засверлил коростель.
Что зима! Что снега!
Уж земле надоело говеть:
Месяц скрипку настроил – и
понеслась карусель.
Птицеловом ли в рощи:
с подкличкой ли на селезней,
Чтобы хвоя с листвой
растворились в крови, пока
Звезды мир обжигают,
как бой заплескавших лещей
Вырывает весло
у задумавшегося рыбака.
Водополье до неба.
Но каплям стук весел. Клубит.
Словно в звезды и в облака
бьешь веслом.
В жирных блестках затон.
Желтоглазый буксир не трубит.
Но ударило в сеть,
и мотню распирает углом.
Ты, земля, в теплоте
нераспахнутых почек, в листках,
В трубку свернутых
влажно-зеленой мерлушкой, – моя!
Ты давно вручена нам,
по-родственному близка,
Пусть отцами становятся нынче
твои сыновья!
1930

Ливень ли проливмя, дождь ли солнц,
Или метели косой хлыст,
Празднество листьев ли, или сон
Омута с бурей в одно сплелись?

Апрельский сок ли бродит в сукáх,
Мягчит зеленое кружево;
Июль клубнику ль несет в горшках;
Сентябрь по-охотничьи ль, в осоках,
Зайдя по колено, кружится?

Декабрь ли играет по всем щелям
И у дверей порошит снежком,
И заяц петляет по полям,
Чтобы за куст улететь прыжком?

Слов не хватает. Это – земля,
Это зеленое, вьющееся,
Это летящее на поля
Голубоватыми кущами!

А долгой осенней ночью взгляни
На небо – под скрип скворешника!
Глубокое, как августовские дни,
С серебряным перемешанное,
Оно, паутиной весь мир застлав,
Несется, несется над смертью трав.

Всё пристальней смотрят глаза твои, –
Рвет ветер смятенье синее.
Планеты, серебряных мух рои,
Запутались в паутине.

Земля же, единственнейшая из звезд,
Иные законы вызнав,
Сквозь мировой, сквозь седой мороз
Летит, пьянея от жизни.
1930

Эта девочка в кубовом ситце
С хворостиною возле гусей,
Что-то кажется мне, согласится,
Если буду с упрямством проситься
Я в подпаски гусиные к ней.

Вот труба выпускает колечко
За колечком на воздух: гуляй!
Я усядусь на этом крылечке
Рядом с девочкой. Тихая речка.
Белый домик. Старушка. Сарай.

Осень, что ли? Наверное, осень?
В паутину лозинок, в дымок
Разбредаются гуси: их – восемь.
И колхозник, ныряющий в просинь,
Запирает сарай на замок.

Так сидеть до скончания мира!
Вся в веснушках, как в зернышках льна,
Может, вечером вымолвит: сыро!
А в туманах телушка со сна
Вдруг плеснет колокольчиком сирым.

А над нами – линялый халат
Полосатого небосвода.
Как кузнечики, прыгают в сад
Звезды. И на пчелиных колодах
Листьев лисьи папахи висят.

Я назавтра возьму хворостину
И, за кубовым ситцем следя,
Неожиданный сторож гусиный,
Буду стряхивать паутины
И гадать о намеках дождя.
1934

Я себя не находил. Под стук
Памятных теплушек, – годы вниз, –
Небо из железа, тяжесть рук, –
Под откос стремительно неслись –
Без любви, поддержки и порук.

Дым прошел. Отгрохотал состав.
Я очнулся. Сосны. Небо. Май.
Сумерки. И по метелкам трав
Мокрые – как паучков сгоняй! –
Звезды наползают на рукав.

Здесь когда-то в ситцевом платке
Повстречалась… Что сказать и как?
Тени хвой дрожали на руке,
Золотая вилась на виске
Паутинка. Плыл вечерний мрак.

Что сказать? Что я еще не весь
Отошел, что поезд не унес,
А забыл в бору тебя, как весть
О каком-то счастьи, что невесть
Почему ты скрыла зной волос.

Скинь платок! Сияй, сияй! А бровь –
Уголком, и скорбен узкий рот.
Где тебя я видел? Жизнь? Любовь?
И увижу ли тебя я вновь
В плахте, с коромыслом, у ворот?

Как листок, запутавшийся вдруг
В волосах, так в памяти моей
Ты останешься, далекий друг,
Знаками гудящих рельс, ветвей,
Летних кос и загорелых рук.
1928

Уж гармошки, скрипки и шарманки
Расклубили празднество листвы…
Знаете, на первом полустанке
Мы сойдем, услышав крик совы!

Будет полночь в деревянных крышах.
Будет сторож, белый, как в мелу.
Будет кашель. Будут в черных вишнях
Окна, дом и клетки на полу.

Прогремит телега. В дальнем лае
Где-то померещится село.
Где-то ночь. И кто-то спит в сарае.
И какой-то тополь бьет в стекло.

И сова какая-то над низким
Станционным зданием слегка
Вдруг простонет. Далеко ли? Близко?
Может быть, оттуда? С чердака?

Ночью хлынет ливень. – Я люблю вас.
Ночью хлынет ливень. – Всё равно.
Знаете, у сов короткоклювых
Слуховое выбито окно!

И сидят рядком в пушистой вате
Чердака. И мчатся поезда…
Я живал когда-то на Арбате,
Но не помню, как я жил тогда.
1932

Средь чайников, блюдец, чашек,
Заснувших под огоньком
Коленчатой свечки, рядом
С лягушечьей головой,
В стеблистых усах сомовьих,
Поплескивала веслом
Дубовая пясть сидельца,
Сочащаяся тишиной.

В косых петушках рубаха,
И пуговиц не видать,
А всё в завязочках синих.
Весь белый, как мукомол,
Грудастый скопец
Тихонько
Подумывал про кровать
Да бога молил,
Чтоб ночью
Никто к нему не зашел.