Николай Тарусский - Знак земли: Собрание стихотворений

Лицо его было шире
Тележного колеса;
Сомовьи, в икринках, глазки
Поблескивали сквозь очки.
Он был безбород, дороден.
А тоненько, как оса,
Жужжал про себя, уткнувшись
В бумажные пятачки.

А на пшеничное темя,
Примасленное слегка,
Спускался в ребристых балках
Задымленный потолок.
И в темные стены въелись
Заржавленные века,
И этих чугунных бревен
Не брал ни один жучок.

Везде полумгла стояла.
Сафьяновые язычки
Лампадок
Влипали в темень
Нарубленных углов.
И с черной стены глазели
Мерцающие зрачки
Дремучих и бородатых
Облупленных образов.

Горбатые табуреты –
До пояса высотой, –
И на паучьих ножках
Приземистые столы.
Трактир истекал безлюдьем.
И мертвенной тишиной
Дышали как бы живые
Мохнатые углы.

Сиделец дремал за стойкой.
И всхрапывал вместе с ним,
Весь в пятнах неяркой свечки,
Бревенчатый узкий зал.
И только в окошко ливнем
Хлестала густая темь
Еловых столетий.
Гулко разухался Урал.

Сиделец дремал за стойкой.
Как вдруг затрещала звень
Окошка.
Скоба поднялась, запрыгала.
За стеклом
Раздвинула сетку ливня и веток
Литая тень.
Сиделец
Топор припрятал
И крикнул:
«Сейчас! Идем!»

Затрясся.
Крестясь, метнулся:
«Отколева черт занес?»
Откинул, надувшись,
Ржавый,
Гремучий тугой засов,
И ночь окатила мраком
Карасий заслон часов,
Ворвавшись, как вихрь, сквозь двери.
И с вихрем вошел матрос.

С матроса текло.
Плечистый,
Он был рыжеват и ряб.
Вошел и оскалил бодро
Веселые клыки.
«А, с кисточкою, хозяин!
Когда бы не твой корабль,
Запутался бы средь елок,
Доняли бы сосняки.

Китайская непогода!
Тайфунище! Тарарах!
Скрутились земля и небо!
Горюха и бардадым!
А полк не уйдет далече,
Хотя б и на всех парах
Спешил через эту слякоть.
Чуть свет я пущусь за ним.
А полк не уйдет далече!»
И вымокший снял бушлат;
Потом бескозырку сдернул,
Гремя, положил наган,
Стянул и поправил пояс
В шарах разрывных гранат
И звонкой ладонью шлепнул
По желтым сапогам.

«Пойди-ка сюда, хозяин! –
(Волчиная желтизна
Клыков проблеснула снова), –
Смеясь подмигнул:
– Того-с…
Наверное, есть запасец.
Наверное, не одна
Хранится в глухом подвале
Среди крысиных гнезд?

А ну-ка… –
<���И плотно крякнул колодовый табурет
Под задницею матроса.> –
Заваривай поживей! –
А я покурю покамест».
И вынул тугой кисет,
Поигрывая желваками
И гусеницами бровей.

Сиделец, соображая,
Помалкивал и решал:
(«Московских кровей, должно быть?
Такому и не перечь!»)
«Хорошему человеку-с
Ответится по душам.
Прозрачен, как божья слезка:
Едва удалось сберечь».

И тотчас же на подносе
Поставил на мытый стол
Широколицый чайник,
Завернутый, как платком,
Малиновым плеском красок,
Стакан и густой рассол
С пупырчатыми огурцами,
Разлегшимися рядком.

<���И, задирая чайник,
Облапливая стакан,
(А ветер под крышей где-то
Играл на одной струне)
По воздуху трижды щелкнув,
Подобно тугим куркам,
Гость высосал самогонку
До капелек на дне.>

Сиделец нырнул за стойку.
И снова затих трактир.
Хоть гость был румян и молод,
А в комнате всё равно
Какою-то пугачевщиной
Бредил стемневший мир
Глазастых икон,
И ливень
Свинцом заливал окно.

За стойкой, как бы гранитной,
Из целого куска,
Сгибающей половицы!
Глыбаст и беловолос –
Сиделец опять задрыхнул,
С хитринкой, исподтишка
<���Подсчитывая стаканы,
Хоть их не считал матрос.>

В смущенных мозгах сверлило:
Не чаял и не гадал.
Ударило, как дубиной:
Ни денег, ни головы.
Сынком али внуком может
Прийтись по своим годам!
А смотрит христопродавцем.
Табашником.
Из Москвы.

От этих не жди пощады, –
Плевком затирают дух.
Иконы на щепки рубят,
А щепки – на самовар.
И в душеньку человечью,
Как в ярмарочный сундук,
Ручищами залезают,
Кто б ни был:
И млад, и стар.

Ужель до села добрались?
Ужель на селе разбой?
Ведь чехи-то отступают.
А этот прибрел отколь?
Должно, от полка отбился?
Ишь, хлещет труба трубой!
Ишь, бродит,
Как пиво в бочке,
Московская злая соль!

<���А чайник всё легче, легче,
И скоро ему конец.
Хотя самогон был жгучим,
Как пытошная смола,>
Матрос приподнялся,
С хрустом
Раскусывая огурец,
И буркнул:
«Как в бане побыл
И вымылся добела!

<���От маковки до мизинцев
Пробрало твое зельё.>
Спасибочка!
Гранмерсите!»
И вдруг раскатил глаза.
Шатнулся.
Икнул,
Уселся.
Да что это?
Как зверье,
Задвигались табуреты,
Столы и образа.

Широколицый чайник,
Пылая малиной щек,
Подпрыгивал на подносе,
Глумился и хохотал.
Горбатые табуреты,
Откинувшись на бочок,
С приземистыми столами
Ползли через узкий зал.

Закручивались лампадки,
Вытягивался огонь.
Глазастый и темноликий,
В задымленных венцах
Кержацкий раскол
Повытек из выщербленных икон;
И скитники подходили
На высушенных берцах.

Покачивались скелеты.
И бедра из черных язв
(Вериги и власяницы)
Сочили вонючий гной.
И каждый тащил колоду,
В которой последний час
Он встретил в еловой келье
Среди тишины лесной.

Ощерившись по-собачьи,
Отплевывая слюну,
Настоянную на желчи
И горькой разрыв-траве, –
Как будто в скиту,
Что спрятан
В еловую целину, –
Таежные чудотворцы
Анафемствовали Москве.

Да что это?
А над ними
За стойкою,
Как гора,
Огромный и неподвижный
Сиделец стоял в очках –
Средь чайников и тарелок,
Средь всяческого добра,
Разложенного на темных
Засаленных кружках.

Сиделец молчал.
И молча поглядывал сквозь очки.
И, может быть, спал?
Не видел?
А все-таки им одним
Трактирная ночь дышала.
По знаку его руки
Восстал на матроса
Этот
Кержацкий
Еловый Рим.

Сумятица!
Шаг за шагом,
Они подбирались вплоть:
Столы, табуреты, старцы
Завыли:
«Чужак! Чужак!»
Уж воздуха не хватает.
Уж страха не побороть.
Уж кровь, как кузнечик, звонко
Трещит в висках и ушах.

Колдуют!
Да что бы это сказать им?
Каким словцом
Отделаться от наважденья?
Как быть, чтобы вой умолк?
Приблизились,
Окружили,
Охватывают кольцом.
И вот,
Раздувая ноздри,
Он бросил врагам:
«Нью-Йорк!»