Авраам Шлёнский - Избранные стихи

Из дома выходит с утра человек,

и в мире одну лишь враждебность встречает.

Дыхание черное, мертвенный бег,

бездушье природы его удручает.

Враждебны наскоки поступков и слов,

а он сохранил еще в складках одежды

дыхание комнаты, мебели, снов,

покой в предвкушении смутной надежды.

На улицах шумных оставить следы —

но нет! Он проходит бесследно, как шелест.

Дома, куда входит, — невнятны, слепы,

враждебны ему, и для всех он — пришелец.

Так в мире, заполненном дымом и шумом,

день Божий с утра предается он думам.

Душа его сердится, шаг стал тяжел,

закат он встречает в тоске и тревоге.

Так дерево алчет, застыв у дороги,

дождя, чтоб омыл его листья и ствол.

Чужой этот груз, что под вечер сгибает,

у дома швырнет, как корзины с плеча.

Как стадо к кормушке с овсом припадает —

он ест, и горбушка его горяча.

Древесны, как ствол, табуретка и стол,

и так соблазняют обильные груды

еды: аппетитно жует он и хлеб, и фасоль

средь щедрых вещей и любимой посуды.

И здесь не терзает его ничего,

сидит в своей комнате, дышит надеждой.

Тут время само создавало его

привычки и каждую складку одежды.

Сидит он в привычном, своем, обжитом,

до утра расставшись с дневным одичаньем.

А ночью молчаньем наполнится дом,

как соты, что в ульях, медовым молчаньем.

Перевод Е. Бауха

(Из цикла «Песни зрелого утра») /Перевод Е. Бауха/

В едва проснувшемся теле ночь умирает упрямо,

еще зловеще темнеет ее затаенное жало...

Из чащи заря восходит, как овен взошел к Аврааму,

и с нею вместе приходит отцовская жалость.

Она прощает грехи, и нет уже бунта следов.

Румянец зари исчез. Внизу зеленеет пажить.

Какое зрелое утро!

Покой налитых плодов.

В воздухе неподвижном медовая тяжесть.

И свежим обвалом листьев дерево ввысь разжалось —

как овна на жертвенник —

небо

оно на плечах несет.

Умиротворенность в мире. Сдержанность. Это — жалость

Одна, велика — от дна до небесных высот.

Порхнула легко, над лицом — будто бы опушилась,

порхнула легко, над лицом — и, вдаль взметнувшись огнем,

взахлеб и по-летнему дерзко внезапно воспламенилась

на алее заросшей, перед открытым окном.

Какое зрелое утро! Кудри ласкает рука.

Густое хлебное поле стоит тяжело и зыбко.

Пахучи детские головы, как трава, что мягка,

росинки блестят на ней материнской улыбкой.

Перевод Е. Бауха

(Из цикла «Песни зрелого утра») /Перевод Е. Бауха/

Утро рождается в алом огне,

в гуще ветвей, что зрелостью пышет.

В грузе плодов — дар щедрых излишеств.

Жизнь, что во мне!

Смерть, что во мне!

В комьях земли запах жертвенных пиршеств.

Долька граната и резницкий нож.

С лежбищ барана — паленье щетины.

Свято мне, свито мне, сыто... Сквозь ночь

влага зари заливает вершины.

Влага зари? Или факел зажжен?

Пахарь вбирает рассветные краски.

Прачеловек ли застыл, окружен

сонмом богов в обличьях дикарских?

Осень, как плод, — у деревьев в горсти.

Руки коэнов [10] Коэны – потомки первосвященника Аарона (брата Моисея). На них были возложены обязанности приношения жертв, храмовой службы и т. п. , ветвясь, осеняют.

Мышца Отца, помоги мне нести

мой урожай, в меня силу вселяя.

Перевод Е. Бауха

Левой! Левой! Левой!

В. Маяковский

Шагайте же, братья,

все выше и выше!

Кенаан [11] Кенаан или Ханаан – одно из древнейших названий земли, на которой поселился Авраам с семьей и где родились Ишмаэль и Ицхак. — родная земля —

да услышит!

Молчите, уста!

Сильна и крепка,

слово тебе, трудовая рука,

нога,

что вгрызается в землю лопатой!

Твердо шаг в эту землю впечатай,

единой шагая левой!

Левой!

Левой!

Левой!

Так, братья,

всю жизнь устремляться нам в горы!

Лишь в Завтра, в зарю

обратим наши взоры,

туда, где орел парит с высоты!

Ведь мы за собою сожгли все мосты!

Кто тянет назад нас

походкой ленной?

Левой!

Левой!

Левой!

Ясно,

мы знали,

мы шли без сомненья

из стран заселенных —

в страну запустенья,

в болота,

в песок, что веками намолот,

где ждут нас

жара, лихорадка и голод,

но знали мы твердо —

сюда мы придем

и вновь возродимся,

хоть семь раз падем!

Наше дело правое,

так громче — голос припева!

Кто там шагает правой?

Левой!

Левой!

Левой!

Перевод Е. Бауха

(Из цикла «Песни зрелого утра») /Перевод Л. Цивьяна/

Она лежит нагая предо мною,

туманом скрыты тучные поля.

Она лежит — невеста под фатою —

готовая к зачатию земля.

Созрели ее груди для кормленья

цветов и трав и буйно налились.

И словно бы кольцо при обрученьи,

ей дарит вечер желтый лунный диск.

Вот ты обручена со мной травою,

сплетеньем мыслей, шелестом листвы,

вот ты умащена теперь водою,

навозом плодородным и живым,

украшена терновником и вишней

для глаз моих. И ты познаешь бремя

беременности: пахарь в поле вышел,

чтоб овладеть тобой и бросить семя.

И я твоим томлением насыщен,

и изобилие твое в себе ношу я.

Тобою освящен я и очищен.

Земля в хотенье... Аллелуйя!

Перевод Л. Цивьяна

(Из цикла «Песни зрелого утра») /Перевод Л. Цивьяна/

Подобно гривам львов, раздуты ветром кроны...

А память наших тел древна, как память скал...

Ночами в дебри сна мы входим неуклонно,

как львята в темный лес — идем Отца искать...

Бывает, словно степь, вдруг тело расцветает,

и по нему всю ночь бредут стада зверей.

И оттого с утра оно благоухает

и горечью травы,

и свежестью дождей.

Еще оно лежит в постели онемело,

разбрасывает солнце лен кудрей во мгле,

но есть вода и хлеб для насыщенья тела —

ни у ложа на столе.

Отпив глоток и теплый хлеб ломая,

мужчина с женщиной встречают утро.

В них первобытная уверенность немая,

и чуток первый шаг босой ступнею будто...

Ведь тело помнит все: зверей на мягких лапах,

речей их темный смысл, колючек ласку злую.

Еще в нем лес и степь, полынный терпкий запах.

В нем ночь еще, роса и свежесть. Аллелуйя!

Перевод Л. Цивьяна

(Из цикла «Песни зрелого утра») /Перевод М. Генделева/

Земля, в свое лоно приняв семена,

цветения таинством дышит.

Ночь сельских богов-песнопевцев темна —

распутна,

пьяна

и бесстыжа.

Хлебов созреванье. Тучненье овец.

Садов прогибаются кровли.

С испугом смотрю на восхода багрец,