Иван Савин - «Всех убиенных помяни, Россия…»

Оля. Бабушка, помню, рассказывала, что невеста Шопена, умершая до свадьбы, удивительно серебристо смеялась. Смех этот и выражен в его седьмом вальсе.

Грен. Хорошо, что сегодня суббота. Завтра можно поспать дольше. Люблю, грешный человек, поваляться в кровати до одиннадцати, двенадцати, чаю выпить не спеша. Кстати, самовар уже закипел.

Оля. Пойду посмотрю. (Уходит, за ней Грен.)

Мара. После двух лет фокстротов, тустепов, джимми — музыка мне опостылела. Верите ли, подчас каждая нота, каждый звук мне физически противны. Будто потная, прокопченная сигарным дымом рука водит вам по лицу. Добарабанишь как-нибудь и решаешь: баста, не могу больше, завтра брошу. Но есть ведь надо. Ну и идешь в это проклятое кафе. И весь ужас в том, что отвращение к кабаретной музыке постепенно переходит и на другую, настоящую.

Лесницкий. Это время как-то сразу переоценило все ценности. Милое стало ненавистным.

Мара. И какая ирония судьбы! Я мечтала, жила мыслью проводить бессонные ночи за роялем. И вот (горько улыбаясь) — провожу: хриплое пианино, танцовщицы второго сорта, пьяные крики. Да и Оле… очень повезло. В детстве самой для нее большой радостью было шить куклам платья. Теперь она тоже шьет наряды куклам, только взрослым, капризным и грубым. И за что все это, Боже, — не пойму.

Лесницкий. Есть какой-то тайный смысл в нынешней бессмыслице. Не может быть, чтобы мы гибли даром! Но смысл запрятан глубоко, не сыщешь.

Мара. Любви ждала жадно. И — тоже ребячество — любви безответной. Ненужной тому, кого любишь. Казалось, что так трогательно и тонко, что ли, — молча страдать, видеть холодное равнодушие на любимом лице… (Опуская голову.) И это теперь исполнилось, к несчастью. Напророчила сама себе.

Лесницкий. Мара, вы не сердитесь на меня?

Мара. За что?

Лесницкий. Все время чувствую себя виноватым без вины. Я ведь знаю, что… любите вы меня, и не могу ничего дать взамен. Ничего не могу.

Мара. Не надо об этом, Дима. Мне больно.

Лесницкий. Я уже давно сам себе не принадлежу. Отдан весь, без остатка.

Пауза.

Мара. А если та, от кого вы так ждете писем, забыла вас, вышла замуж?

Лесницкий (вздрогнув, почти крича). Это невозможно!

Мара. Теперь нет ничего невозможного. Если и вы станете ненужным?

Лесницкий (упавшим голосом, спокойно). Тогда я умру. Сейчас же.

Мара (вполголоса). Нет, не надо. Пусть я задохнусь молча, только бы вы жили и были счастливы. Пусть лучше она… (Громко.) Не слушайте меня, Дима. Я говорю вздор.

Лесницкий. Я подумал сейчас о том, что мне следовало бы уехать отсюда куда-нибудь.

Мара. Не знаю. Может быть.

Входит Сумцов.

Сумцов. Что это вы, господин хороший, на огород не изволили прийти, а?

Лесницкий. Ах да, яи забыл. Иду. (Заметив в руках у Сумцова письмо.) Это не мне, случайно?

Сумцов. Тебе, из России. Только не получишь, пока не выполнишь наряда по поливке.

Лесницкий. Разве этим шутят, дядя?!

Сумцов. Ну, на, на. Я же понимаю. (Лесницкий берет письмо и уходит, разрывая на ходу конверт.) Теперь, дай Бог, успокоится. А то ходит все, шляпа, как в воду опущенный. (Садится рядом с дочерью.) Чего это девочка моя такая грустная? Обидел кто?

Мара. Нет, так. (Кладет голову на плечо отца.) Нехорошо теперь жить, папа, совсем нехорошо.

Су мцов (ласково). Стыдись, Мара! В двадцать два года такую пессимистику надо в бараний рог гнуть. Была бы здорова, детка, а все остальное приложится. Жизнь хороша, поверь мне, старому пистолету.

Мара (улыбаясь). Ты сам, папа, иногда грустишь втихомолку. Правда, по ночам больше, когда не спится.

Сумцов. С чего это ты вздумана?

Мара. Еще прошлой ночью ты пришел к нам в комнату, поправил Оле одеяло и сказан про себя, — ты ведь часто сам с собою разговариваешь: «Бедные мои девочки, горько вам пришлось». И перекрестил нас.

Сумцов (смущаясь). Ну, это тебе приснилось.

Мара. Ничего не приснилось. После этого ты еще поднял с полу гребенку и положил на стол. Что, скажешь, неправда?

Сумцов. Ах ты сыщица этакая, все знаешь! Однако пора вечерять, как говаривала наша нянюшка, где-то она теперь мается? Пойдем поможем Оленьке по хозяйству. (Оба идут к двери.) Пить чай на балконе не придется: ветер начинается и пыльно очень. Интересно, бывают ли здесь наши воробьиные ночи? (Уходит.)

На сцене некоторое время никого нет. Входит Лесницкий. Лихорадочно сжимая в руке письмо, тревожно оглядывается, будто к чему-то прислушиваясь, затем тяжело опускается на стул у стола, расправляет скомканный листок письма и читает его, упав головой на кисти рук.

Лесницкий. «Боюсь я очень, что это письмо совсем замучит тебя, Дима. А молчать нельзя уже. Сказать ведь надо когда-нибудь, надо. Скоро полгода, как я замужем. То есть это и не замужество, а так — живем вместе. Записали нас где-то, и в церкви не были. Сама теперь не пойму, зачем так вышло. Любила тебя крепко и сейчас, прости, кажется, люблю. И вот ушла от тебя, хороший. Тяжело это очень, ты поверь. Нравился мне чем-то он, муж мой. Встретились мы в канцелярии, служила я тогда. Он дикий был какой-то, глаза горят. Может быть, и красивый. Да, красивый. Несколько дней всего прошло — и забылся ты, мой. Ведь мой ты, Господи! Как будто и не было тебя.

И еще есть было нечего, с квартиры меня гнали. Ты не думай, что оправдываюсь. Смешно это и не поможет. А так говорю, к слову. Пошла раз к нему, потянуло, он и взял меня. Потом женой его стала, думала, что хоть любит. Я не то пишу, совсем не то. Он прямой, грубость была в нем тогда желанная, коммунист. Да, вот и думала: любит. А теперь бьет он меня часто, площадная ругань. Выбилась я из сил. Вчера еще ударил очень больно кулаком по груди, а я ребенка жду. Ты пойми, страшно горько мне. Загадила тебя, все хорошее наше, молодость свою, а жить как? Как же жить дальше, Боже ты мой? Дима, мальчик мой светлый, ты это письмо порви, и все порви. Не надо ничего. И не кляни меня. И так уже наказана, не твоя, я и сама не знаю чья — Галя». (Плачет, разрывая письмо на куски.) Да… (Встает, думает о чем-то.) Да… (Решительно.) Да! (Быстро уходит.)

Через минуту за сценой слышится выстрел. Большая пауза.

Входят Сумцов, Мара и Оля.

Сумцов (неся самовар). Хоть в суд подавай. Каждый день говорю этому стрекулисту: желательно вам ворон стрелять — идите в поле, в лес, а нечего тут нам под окнами хлопать. (Ставит самовар на стол налево и садится в кресло.) И добро бы хоть в одну ворону попал, а то мажет все, шляпа.

Мара. Выстрел как будто не ружейный.

Сумцов. Понимаешь ты, берданка, заячьей дробью.

Оля. Анатолий за ним пошел. (Разливает чай.) Завтра воскресенье, отдых от работ. Поедем на лодке.

Мара. А для меня суббота самый тяжелый день. Только под утро приходишь домой. (Смотрит на часы.) Вот уже скоро и идти надо.

Входит Грен.