Георгий Раевский - Одинокий прохожий

Но, Боже мой! упорно, кропотливо
День ото дня трудиться для того,
Чтоб, наконец, с усмешкою брезгливой,
Всего вкусив, не выбрать ничего.

В своем надменном самоутвержденье
Ты в дольний мир приносишь вновь и вновь
И стройный замысел, и вдохновенье, —
Но не любовь. — О, если бы любовь!

Не все бессмысленно и бренно,
Не все имеет свой конец,
Не только тление нетленно,
Сей жизни бедственный венец.

О, недостойный ум: ты мог,
Ты смел дойти до отрицанья,
Едва ступивши на порог
Божественного мирозданья.

Безбожья хмурый проповедник,
О, как высмеиваешь ты
Мои возвышенные бредни,
Мои бессвязные мечты.

Кричишь, открыто негодуя:
«Какая ложь! какая тьма!»
Что ж? — Бессердечности ума
Безумье сердца предпочту я.

Измученная, чуть живая,
Со свечечкой в руках худых,
Не замечая, не стирая
Ни слез, ни капель восковых,
Закрыв глаза, она молилась
И кланялась в кадильный дым.
И так мне стыдно становилось
Пред горем страшным и простым.

Опять волнуются народы,
Опять вершители судеб
Клянутся именем свободы
И делят скот, дома и хлеб.

И нет ни имени, ни меры
Бездонной скудости земной, —
И пять хлебов ничто без веры,
И нищий наг, и слеп слепой.

Свобода, — о, восторженное слово!
Ты как блистательный огромный щит,
Где отраженье солнца золотого
Сверкает, и дробится, и горит.

Не видим мы, слепцы, какой железный,
Какой непререкаемый закон
И в этой непомерности надзвездной
И в чашечке цветочной затаен.

Одни считают в небе созвездия,
Их бег сверяя с тайными судьбами,
И на папирусы заносят
Числа, исполненные значенья.

Другим отрадно в шуме и грохоте
За громкой славой гнаться, за подвигом, —
И над испуганной толпою
В звоне меча изрекать законы.

Но мне лады свирели несложные
Дороже труб и криков воинственных,
И звездной книги мне яснее
Сотовый мед в руке любимой.

«Готово? — В путь!» Приветливый толстяк
Взмахнул рукой, — и мощная машина
Рванулась с места. Мягко покачнувшись
На кожаном сиденье, мы с соседом
Слегка ударились плечом к плечу
И мирно улыбнулись. Перед нами
Две парочки, а впереди высокий
Угрюмый юноша, по виду немец,
В плаще и устрашающих очках.
Автомобиль летит. За нами следом
И пыль и дым пахучего бензина,
Навстречу нам сады и огороды,
На грядках пугала и с ними рядом
Спокойно скачущие воробьи.
Но вот уж лес. Не замедляя ходу,
Несемся в гору. По краям дороги
Многосаженные толпятся сосны
И кланяются, и шумят вослед.
Дорога извивается. Направо
Отвесная гранитная стена,
Налево сосны.
Вдруг — прорыв: с разбега
Мы вылетаем на крутой утес.
С двухверстной высоты вниз, по уступам,
Сбегает лес: деревья выгибают
Стволы вдоль скал, откидывают ветви,
Как в ужасе пред бездной отступая.

……………………………………………..
Сосед-француз болтает милый вздор
О завтраке, о небе, о Вогезах,
Я слушаю с учтивою улыбкой, —
И вот уже не слышу: с вышины
Мы, чудится, срываемся в ущелье.
Туннель — и снова яркий свет и ветер,
И озера блистающие воды,
И далеко на синем горизонте
Вогезских гор прерывистая цепь:
Огромные, они напоминают
О грозном, о величественном мире,
И кажется душе, что им подобно
В безмолвии над дольнею землей
Она возносится…
«А вот и Линге!» —
Шофер протягивает руку влево.
И точно: там, за ближним перелеском,
Разделены извилистой ложбиной,
Два исполинских высятся холма.
Они стоят, как будто Божьим гневом
Опалены: проклятые обрубки
Сухих стволов, без листьев, без ветвей,
Сбегают вниз сожженными рядами,
И молодые свежие побеги
Вкруг них растут испуганной толпой.
У кладбища мы сходим. Здесь лежат
Французские стрелки: двенадцать тысяч,
По сорок-пятьдесят в одной могиле,
Над каждой — белый деревянный крест.
Двенадцать тысяч жизней!.. Неглубокий
Песчаный ров, — и вот уж мы идем
Немецким кладбищем: кресты и сосны,
И вновь кресты: на двух-трех имена,
А прочие без имени.
Траншея. Молчаливой вереницей
Мы движемся: направо и налево —
Кротовые, глухие переходы,
Засыпаны, завалены землей;
Кой-где торчат расщепленные доски,
И между ними, на земле, повсюду
Обрывки проволоки заржавелой,
Как в лихорадке спутанные корни
Чудовищных растений. В вышине,
Над головою, узенькой полоской
Сияет бледно-голубое небо.
Скорее, прочь отсюда!..
На вершине,
На месте, где немецкой батареи
Следы виднелись, я остановился
И сел на камень. Спутники мои
Ушли вперед. Спокойною прохладой
Был полон воздух. Где-то в глубине
Деревья тихо-тихо начинали
Свое вечернее богослуженье,
И солнца красноватые лучи
Ложились на долины. Я сидел
Задумавшись.
На этом самом месте
И день и ночь в пороховом дыму
Метались люди, падали, — но криков
Никто не мог расслышать: самый воздух
Гремел от ураганного огня.
Наводчики бежали. Офицер
Бросал отрывистые приказанья, —
И вдруг кидался в сторону и падал,
Хватая воздух ищущей рукой.
Победа? Слава? — Господи, как мало,
Как мало дней до полного забвенья!
Мне стало страшно в этой тишине.
Я бросился бежать, но в переходах
Запутался, не находя дороги;
Я останавливался и бежал,
Скользя и спотыкаясь. Наконец,
Заслышал я рожок автомобиля:
Меня искали. Через две минуты
Я вышел на дорогу. В то мгновенье,
Когда мы снова тронулись, сосед
Мне крепко стиснул руку выше кисти;
Я молча оглянулся: было бледно,
Почти измучено его лицо.

…………………………………………….
На перекрестке мы затормозили:
Навстречу нам порожняя телега,
Тяжелым запряженная волом,
Прогромыхала. Девушка-эльзаска,
Красивая, с веселыми глазами,
Сидела свесив ноги с облучка
И пела песню.

Дорогой тьмы, дорогой мрака,
Дорогой черного крота
И прорастающего злака, —
И вдруг: простор и высота.

Светает; ранний отблеск гаснет
В легко бегущих облаках
Зари холодной и прекрасной,
Как розоватых крыльев взмах.