Владимир Бенедиктов - Стихотворения 1838–1850 гг.

Широко, ясно небо божье, —
Но ты, повитая красой,
Тебе земля, твое подножье,
Милей, чем свод над головой!
Упрека нет: такая доля
Тебе, быть может, суждена;
Твоя младенческая воля
Чертой судеб обведена.
Должна от света ты зависеть,
Склоняться, падать перед ним,
Чтоб, может быть, его возвысить
Паденьем горестным твоим;
Должна и мучиться и мучить,
Сливаться с бренностью вещей,
Чтоб тяжесть мира улетучить
Эфирной легкостью твоей;
Не постигая вдохновенья
Слезой сердечной заменять;
Порою на груди безверца
Быть всем, быть верой для него,
Порою там, где нету сердца,
Его создать из ничего,
Бездарному быть божьим даром
Уму надменному назло,
Отринув ум с безумным жаром
Лобзать безумное чело;
Порой быть жертвою обмана,
Мольбы и вопли отвергать,
Венчать любовью истукана
И камень к сердцу прижимать.

Ты любишь: нет тебе укора!
В нас сердце – полное чудес,
И нет земного приговора
Тебе – посланнице небес!
Не яркой прелестью улыбки
Ты искупать должна порой
Свои сердечные ошибки,
Но мук ужасных глубиной,
Томленьем, грустью безнадежной
Души, рожденной для забав,
И небом вложенной так нежно
В телесный, радужный состав.
Жемчужина в венце творений!
Ты вся – любовь; все дни твои —
Кругом извитые ступени
Высокой лествицы любви!
Дитя: ты пьёшь святое чувство
На персях матери; оно
Тобой в глубокое искусство
Нежнейших ласк облечено.
Ты – дева юная; любовью,
Быть может, новой ты полна;
Ты шепчешь имя изголовью,
Забыв другие имена,
Таишь восторг и втайне плачешь,
От света хладного в груди
Опасный пламень робко прячешь
И шепчешь сердцу: погоди!
Супруга ты; священным клиром
Ты в этот сан возведена:
Твоя любовь пред целом миром
Уже открыта, ты – жена!
Перед лицом друзей и братий
Уже ты любишь без стыда!
Тебя супруг кольцом объятий
Перепоясал навсегда;
Тебе дано его покоить,
Судьбу и жизнь его делить,
Его все радости удвоить,
Его печали раздвоить.
И вот – ты мать переселенца
Из мрачных стран небытия:
Весь мир твой в образе младенца
Теперь на персях у тебя;
Теперь, как в небе беспредельном,
Покоясь в лоне колыбельном,
Лежит вселенная твоя;
Её ты воплям чутко внемлешь,
Стремишься к ней – и посреди
Глубокой тьме её подъемлешь
К своей питательной груди,
И в этот час, как всё в покое,
В пучине слов и темноты,
Не спят, не дремлят только двое:
Звезда полночная да ты!
И я, возникший для волнений,
За жизнь собратий и свою
Тебе венец благословенный
От всех рождённых подаю!

Из слова железного он образован,
Серебряной рифмы насечкой скреплён,
В груди, как в горниле, проплавлен, прокован
И в кладезе дум, как булат, закалён,
И мерный, и звучный из сердца он вынут
И с громом в мир божий, как молния, кинут.

Трепещет и блещет, гремит и звенит,
И тешит ребёнка гремушкой созвучий,
И юноши душу надеждой кипучей
И жаром мятежных страстей пламенит,
И, лавой струясь по сердечным изгибам,
Грудь ставит горою и волосы дыбом.

То крепкою мыслью, как грудью, вперёд
Он к гордому мужу навстречу идёт
И смелою думой на думы ответит,
То грустно звуча о протекшем: «увы!» —
И к старцу влетев, на мгновенье осветит
Предсмертные грёзы седой головы.

О тайнах ли сердца волшебно звучит он?
Проникнут любовью и негой пропитан, —
К воспетой красе он отважно летит
Полётом незримого мощного духа
И крадется змеем к святилищу слуха,
Где локон её, извиваясь, дрожит;
Он тут, он ей в грудь залегает глубоко,
И нежные перси тайком шевелит,
А бедный поэт, отчуждённый, далёко,
В толпе незаметный, печальный стоит.

И вот – на уста светлоокой царицы
Стих пламенный принят с бездушной страницы;
Он ею пропитан, и вновь, и опять,
И сердце в ней ходит с утроенным стуком,
И снова живым, гармоническим звукам
Дозволено эти уста целовать.

Потом эти звуки, с участьем, с любовью,
Прелестная шепчет, склонясь к изголовью…
Уснула… уста не сомкнулись… на них
Под тайной завесой, в роскошном затишьи,
Перерванный сном на крутом полустишьи,
Уснул в упоеньи восторженный стих;
А труженник песен? – Он чужд усыпленья;
Не в силах глубокой тоски превозмочь,
Он демоном страсти терзаем всю ночь,
Измученный, бледный, в слезах вдохновенья.

Стих, вырванный с кровью из жизни певца!
Ты весело рыщешь на поприще света.
Блаженное чадо страдальца – поэта!
Творенье! За что ты счастливей творца?

Страшись! Пожираемой ревностью к деве,
Поэт взнегодует и в творческом гневе
Тебя разразит беспощадной рукой,
Тебя он осудит на казнь и на муки,
Он гром твой рассыплет на мелкие звуки,
И звуки развеет в пустыне глухой.

Нет, детище сердца! не бойся угрозы:
Руки на тебя не поднимет певец;
Пускай на тебя только сыплются розы —
Он бодро износит терновый венец,
Пред роком не склонит главы злополучной —
Ты только будь счастлив, о стих громозвучной!
Готов он погибнуть – ты только живи,
Души его вестник, глашатай любви!

Чу! С двора стучится в ставни:
Узнаю богатыря.
Здравствуй, друг, знакомец давний!
Здравствуй, чадо декабря!
Дым из труб ползёт лениво;
Снег под полозом визжит;
Солнце бледное спесиво
Сквозь туман на мир глядит.

Я люблю сей благодатный
Острый холод зимних дней.
Сани мчатся. Кучер статный,
Окрылив младых коней,
Бодр и красен: кровь играет,
И окладисто – горда,
Серебрится и сверкает
В снежных искрах борода.
Кони полны рьяной прыти!
Дым в ноздрях, в ногах – метель!
А она – то? – Посмотрите:
Как мила теперь Адель!
Сколько блеску хлад ей придал!
Други! Это уж не тот
Бледный, мраморный ваш идол:
В этом лике жизнь цветёт;
Членов трепетом и дрожью
Обличён заветный жар,
И из уст, дышавших ложью,
Бьёт теперь – чистейший пар,
Грудь в движении волнистом;
Неги полное плечо,
Кроясь в соболе пушистом,
Шевелится горячо;
Летней, яркою денницей
Пышно искрятся глаза;
И по шёлковой реснице
Брызжет первая слеза.

Кто ж сей мрамор на досуге
Оживил? – Таков вопрос.
Это он – не льститесь, други, —
Это он – седой мороз!
Жадно лилии он щиплет,
И в лицо, взамен их, сыплет
Пламя свежих, алых роз.
Лишь его гигантской мочи
Эти гибельные очи
Удалось пронять до слёз.

Игриво поверхность земли рассекая,
Волнуясь и пенясь, кипя и сверкая,
Хрустальные реки текут в океан,
Бегут, ниспадают по склону земному
В бездонную пасть к великану седому,
И их поглощает седой великан.