Хуан Хименес - Испанские поэты XX века

В порыве дерзостном встав на колени,
он тронул свитый раковиной рог,
которым бык рассек бы в упоенье
его расшитый бок.

Мгновенность фотоснимка в повороте
враждебных тел.
И может быть, вы риск за вздор почтете.
Но есть ли труд опасней,
чей этот смертью меченный удел
(о робкое сиянье, не погасни!) —
исполнить то, что сердцем захотел?!

Поистине подобное искусство
достойно музыки — народ
ее истребовал тысячеусто,
и знак балкон судейский подает.

Бык жаждет крови: злобная отвага
стекает в наклоненный рог
упрямого самца…
Уже он шеей чувствует, как шпага
отыскивает нежный бугорок
за грозными рогами гордеца.
Он божество.
Но драма в барабан арены бьет!
И, верный бычьей участи, он ждет,
когда убьют его.

Тореро в пурпур погружает
отточенную сталь. Удар!
Клинок неотразимо жалит.
И бык, поняв, что к жизни нет возврата,
свой хвост смиренно отдал в дар {222} 222 … свой хвост смиренно отдал в дар . — Хвост быка — награда, присуждаемая матадору президентом корриды за отлично проведенный бой. .
Бык мертв, и колокольчики куда-то
уже ведут с арены алый след.

Свершилось все, что обещал с плаката
художник:
этот свет — был солнца свет!

Как ярки твои письма —
вино мое, мой хлеб,
единственная пища,
протянутая в склеп.

Просвечивают стены,
и видится, как сон,
твое морское тело,
горчащее, как соль.

Я снова пастушонок,
я жив, я не скорблю,
толпящиеся письма
я сердцем накормлю.

И даже если буду
в земле встречать рассвет,
пиши мне, чтоб оттуда
хоть раз пришел ответ.

Отвори, ты слышишь, любовь,
двери в сладкую боль.

Отвори, любовь, поскорей
крови алую дверь.

Отвори — пусть вылетит прочь
черных помыслов рой.

Отвори — пусть вырвется вихрь
смутных желаний моих.

Чтобы стали вены мои
чистыми, как ручьи.

Чтобы с пальцев упали шипы,
чтобы — солнце в глазах слепых.

Отвори — чтоб слова твои
ветер донес… Отвори!

Отвори — и войди в мою кровь.
Ай!
Ты вошла в меня… Двери закрой!

Когда ты сбросишь, кобылка,
удила свои под копыта?

Когда ты, щегленок пестрый,
клювом в прутья вопьешься,

сочтешься с тесною клеткой
и с приманкою клейкой —

с тем, что тебя лишает неба,
полетов шалых,

нежной трели любовной
в тенистой кроне дубовой?

Когда ты займешь, комета,
звезды немеркнущей место,

порвешь, утверждаясь в зените,
притяженья чужого нити?

Доколе, олива в поле,
ты будешь стаять на приколе,

сносить, точно вол покорный,
людей, погоду и корни,

от прихотей их зависеть,
а не от посвиста высей?

Доколе же будет это
тянуться, кобылка, комета,

щегленок, олива в поле?!
Ай, доколе, доколе?!

Пока мое тело, как птица, — ай! —
с ветром не породнится.

Глаза мои без глаз твоих пустынны:
они — два муравейника разъятых,
а руки-ветви без твоих, крылатых,
мертвы, как две сухие хворостины.

Пригубив робко губ твоих рубины,
я благовещу в сладостных набатах,
а нет тебя — в желаниях распятых
я терн ращу там, где росли жасмины.

Я глохну, если ты хранишь молчанье,
и путь мой без твоей звезды не сладок,
я без тебя безмолвен, как мертвец.

Повсюду я ловлю твое дыханье,
твоих следов забытый отпечаток —
в тебе его начало и конец.

Рад я, но радость замкнута во мне,
горестен я, но горе слезы прячет:
если немногословна радость, значит,
горе должно быть сдержанным вдвойне.

Полдень у счастья светится в окне,
в окнах печали черный мрак маячит;
если бы плакать, как колодец плачет, —
в землю зарывшись, боль укрыв на дне!

Буду идти, глотая слезы, снова —
к новым слезам, сквозь слезы и улыбки,
горя не выдавая своего.

Ясен мой взгляд, а под его покровом,
видишь, лучится в недрах светом зыбким
скорбь, обратившаяся в торжество.

Видя тебя весной в саду ветвистом,
где лепестки глядят в речную гладь,
хочется мне свистеть и щебетать
по-соловьиному, легко и чисто,

по-соловьиному, легко и чисто,
всю мою страсть тебе пересказать,
прежде чем ласки сладкая печать
ляжет на губы песням голосистым.

Рядом с тобой я чересчур высок:
с ветки тебе я плод сорву громадный —
рядом с тобой он чересчур велик.

Ты ускользнешь из пальцев, как цветок,
стоит мне тронуть венчик ароматный —
о, как я мал и робок в этот миг!

Вздумала ты лимон в меня метнуть —
горький лимон! — рукою непорочной
не повредив его утробы сочной,
но обнажив мучительную суть.

Чтобы ударом желтым всколыхнуть
чуткую кровь, разрушив сон непрочный,
он к моей коже прикоснулся, точно
остроконечная тугая грудь.

Но в тот же миг, когда ты улыбнулась,
смысла своей игры не сознавая
и вожделенью моему чужда,

снова уснула кровь, и обернулась
грудь обжигающая, золотая,
мертвенным блеском горького плода.

Сердце твое застыло до поры —
смерзшийся апельсин смолисто-сладкий,
в недрах своих сокрывший мрак загадки
под золотым свеченьем кожуры.