Хуан Хименес - Испанские поэты XX века

Сердце мое сгорает от жары —
знойный гранат, дрожащий в лихорадке;
пурпур, пронзивший восковые складки,
россыпи бус — любви моей дары.

О, как жестоко стиснуто снегами
сердце твое, объятое ненастьем! —
мне не пройти сквозь ледяной поток.

Чтобы напиться горькими слезами,
кружит, как ворон, над моим несчастьем
жаждой томимый высохший платок.

Денно и нощно, от тоски устав,
нощно и денно, свет кляну я белый,
рот мой увял, иссохший, омертвелый,
губ твоих сладкой влаги не впитав.

Кровь от разлуки долгой горше трав,
выросших на земле окаменелой.
Твой поцелуй, птенец слепой, несмелый,
скоро ли он вспорхнет защебетав?

Стала любовь обуглившейся, черной,
высветив боль и горести свои,
яркие, как огонь во мраке кузни.

В клетке твоих объятий золоченой
пели бы поцелуи-соловьи, —
был бы я в этой клетке вечный узник.

Петь научить способна лишь беда,
если любовь — как рана ножевая,
если она свербит, не заживая,
если разлука холоднее льда.

Сдержит ли грустный соловей, когда
душу ему измучит страсть живая,
раненый свист, подругу ожидая
в пламенном одиночестве гнезда?

Сможет ли не оплакать участь вдовью
гордая горлица, томима горем,
в мрачном безмолвье, в нежной тишине?

Движимому немеркнущей любовью,
наперекор глухонемым нагорьям
петь суждено, как скорбной птице, мне.

Наваха {224} 224 Наваха — здесь нож. , зарница смерти,
как птица, нежна и зла,
круги надо мною чертит
косой полосой крыла.

Ночной метеор безлюдья,
вершит она свой полет
и где-то под левой грудью
угрюмые гнезда вьет.

Зрачки мои — окна в поле,
где бродит забытый смех;
висок мой чернее смоли,
а сердце — как белый снег.

И я в ворота июня,
гонимый крыльями зла,
вхожу, как серп новолунья
во тьму глухого села.

Печалей цвет паутинный,
ресницы слез солоней
и край дороги пустынной —
и нож, как птица, над ней.

Куда от него забиться,
стучать у каких дверей?..
Судьба моя — морем биться
о берег судьбы твоей.

Любовью, бедой ли, шквалом
завещана эта связь?
Не знаю, но вал за валом
встает и встает, дробясь.

И только смерть не обманет,
царя над ложью земной.
Пусть яростней птица ранит —
последний удар за мной!

Лети же, над сердцем рея,
и падай! Придет черед —
и след мой желтое время
на старом снимке сотрет.

Когда угаснет луч, который длит
мучительство и щерится клыками,
и ярыми вздувает языками
огонь, что и металл испепелит?

Когда устанет лютый сталактит
точить и множить каменное пламя, —
как над быком, гранеными клинками
вися над сердцем, стонущим навзрыд?

Но не иссякнет пламя в этом горне,
началом уходящее в меня
и жгущее все злей и неизбывней.

И камень, что вонзает в сердце корни,
вовеки не отступится, казня
лучами сокрушительного ливня.

Я прах, я глина, хоть зовусь Мигелем.
Грязь — ремесло мое, и нет судьбы печальней.
Она чернить меня своей считает целью.
Я не ходок, а инструмент дороги дальней,
язык, что нежно оскорбляет ноги
и рабски лижет след их на дороге.

Я, словно вал огромный, океанский,
зеленый вал с холодным влажным блеском,
под твой башмак, что унижает ласку,
стремлюсь, целуя, в жажде быть любимым,
ковром в узорах пены с жадным плеском
стелюсь, но все напрасно — мимо, мимо…

Идешь ты надо мной, над глиной жидкой,
как будто по доске ступаешь шаткой,
хоть я под каблуком твоим, под пыткой
тянусь к тебе, опережаю шаг твой,
чтоб растоптала ты с жестокостью бесцельной
любовь, что порождает прах скудельный.

Когда туман волнуется на кровлях,
на стеклах пишет стужа иероглиф,
и влажный облик плача так неявствен,
я падаю к стопам твоим, как ястреб
с землистым клювом, окропленным кровью.
Надломленною веткою зеленой,
истекшей соком, падаю влюбленно

к твоим ногам и водорослью сердца
плыву к тебе — ищу твое соседство!
Я — прах, напрасно рвусь к тебе и тщетно
тяну ладони, наряжаясь в маки,
грызу подошвы я твои зубами щебня,
и в красной глине сердце, в жгучем мраке
таятся жабы ревности и мщенья.

Своей ногой, ногою серны дикой
меня ты топчешь, месишь, словно слякоть.
Как виноградная двойная мякоть,
рот разрывается от сдавленного крика,
и каждой клеткой молит плоть моя, что надо
ее в давильню бросить гроздью винограда!

Вскипает стона розовая пена,
и плач проходит лабиринтом мозга.
Ты появляешься и таешь постепенно
огнем свечи, предзимним тусклым воском.
Но будет плохо, если ты забудешь,
что, становясь под колесом покорны,
рождают прах и глина злобных чудищ,
меняющих уродливые формы.

Так берегись, чтобы земля однажды
не запятнала бы твои одежды,
не хлынула потопом страстно и ревниво,
жасминные твои ступни не очернила, —
земля, где не отыщешь ты опоры,
сольется нежно с клеточкою каждой,
вольется в кровь твою, насытит поры,
тебя облепит с первобытной жаждой!

К тростинкам ног прильнет она влюбленно,
затянет их в свое смесительное лоно
и тиною тебя накроет с головою —
сольется навсегда она с тобою!

И слух и зренье — мука для печали,
что ищет забытья, а не просвета,
и морем в полдень с отмели прогретой
спешит в глухие, сумрачные дали.

Но все, чем год за годом ни пытали, —
ничто перед последней пыткой этой:
тесниной между шпагой и мулетой
шагать, чтобы обвиснуть на кинжале.

Сейчас затихну я, — еще минута! —
уйду, чтоб ты не видела отныне,
чтоб мне дозваться не хватило силы.

Иду, иду, иду, все туже путы —
но я иду, стою, тону в пустыне.
Прощай, любовь. Прощай же. До могилы.