Хуан Хименес - Испанские поэты XX века

Ветром народа сорван,
ветром народа взвеян,
голос мой каждым звуком
с ветром народа сверен.
Плеть до земли склоняет
темные лбы воловьи,
но головы не клонит
лев в белозубом реве.
Народ мой — не вол в упряжке,
народ мой иной породы:
при каждом ударе множась,
встают из глубин народа
лавины отваги львиной,
теснины орлиных кличей
и в гордых рогах утесов
гранитные гряды бычьи.
Волы никогда не жили
на нашей земле суровой.
Так кто же на это племя
накинет ярем воловий!
Так кто же стреножит бурю,
и вал заарканит пенный,
и молнию в тесной клетке
удержит орлицей пленной!
Отважные астурийцы
и вы, сыновья Кастильи,
отточенные, как лемех,
и трепетные, как крылья;
кипучие андалузцы,
чью бронзу из слез отлило
расплесканного рыданья
клокочущее горнило;
бесстрашные арагонцы,
изваянные веками;
туманные галисийцы
и баски — кованый камень;
ржаные эстремадурцы,
мурсийцы — порох и солнце;
весёлые валенсийцы
и твердые каталонцы;
наваррцы, верные стражи
нужды, топора и пота,
монархи темных забоев,
сеньоры черной работы;
все, кто в земле пролагает,
как корневища тугие,
путь от рождения к смерти,
путь от могилы к могиле.
Ярмо вам сковали люди,
в чьих венах — настой цикуты;
скорее об их же спины
разбейте стальные путы!
Воловьи потемки тают,
когда рассветает небо.
Ложатся волы под обух,
одетые в запах хлева,
но львы умирают стоя,
в кровавом наряде гнева.
И жалкая смерть воловья
ни для кого не потеря,
но дарит миру величье
кончина гордого зверя.
Так пусть же, голову вскинув,
приму я удар кровавый
и, мертвый и трижды мертвый,
лицом к раскаленной лаве
застыну, сжимая зубы,
впиваясь губами в гравий!
Я песнею смерть встречаю,
как тот соловей весенний,
который в кольце винтовок
поет на полях сражений!

Был он неуклюж, рожденный
для ярма и униженья,
и была ярму послушна
шея с самого рожденья.
Для ударов он родился,
словно лемех непригодный,
от прожорливого плуга
и земли, всегда голодной.
И его душа в трясине
занавоженного хлева,
рано старясь, принимает
цвет оливкового древа.
Он вступает в жизнь, но рядом
уже слышен смерти скрежет:
он взрыхляет плугом землю,
словно плоть родную режет.
И едва проснутся чувства,
в жизнь идет он, как в сраженье.
И о кость земли он стойко
бьется до изнеможенья.
Букв и цифр не понимая,
он считает капли пота, —
соляной венок тяжелый
землепашцу за работу.
И покамест мальчик пашет
с подлинно мужской отвагой,
он от мяса мертвых крепнет,
обтираясь росной влагой.
От ударов крепко сбитый
и от солнца огрубелый,
хлеб-добычу раздирает
он, как зверь остервенелый.
С каждым днем уходит детство,
с каждым годом жизнь бесплодней,
и из-под земли все чаще
слышен голос преисподней.
Постепенно он врастает
в почву, крепче корневища,
чтоб его не обделила
почва миром или пищей.
Как гигантская заноза,
он мне не дает покоя.
Душу мне щемит от горькой
доли мальчика-изгоя.
Вот я вижу, как он пашет,
рвет зубами хлеб поденный,
вопрошая взглядом: «Разве
только для ярма рожден я?»
Жизнь его мне душит горло,
грудь сжимается от боли,
и мне страшно — так огромно
под его ногами поле.
Мальчик как зерно ржаное, —
кто спасет его такого?
Где куется молот мести,
разбивающий оковы?
— В сердце каждого мужчины
выкуется он с годами,
в тех поденщиках, что в детстве
были пахарями сами.

Да, изваянья их лежат.
Но павший — не мертвец.
Бессмертья сахарный росток
над ними выгнул шею:
тучнеет хлеб, чернеет жнец,
трава хлебает громко сок,
не глядя на траншею.

Апрель и май прикрыли эту кровь.
И первый луч, отточенный, слепящий,
по горло входит в травяной покров,
чтоб шевелилось кладбище, как спящий.

Так, вероятно, умирали львы —
рыча, сражаясь, в песен крупной пене.
Еще горячих, их глотали рвы,
кончалась кровь, и восходило пенье.

Они до клекота в груди,
до шепота в бреду
шли. И всего один патрон
поколебал их в шаге.
Они свалились в борозду,
на сапога бродячий трон,
на небосвод отваги.

Дороже мужества микрон,
чем страха океаны.
Сквозь вечный день,
со всех сторон,
пересекая страны,

на спинах коней, светлеющих издали,
хотя они гибельны и мрачны,
проносятся люди, одетые в выстрелы,
идеей пристанища увлечены.

Нет ничего светлее их смертей.
Смотрите, женщины с сияющими лбами:
там зеленеет вечная, как тень,
их молодость над верхними губами.

Если живы еще на земле исполины,
у которых сердца как подводные гроты,
а лицо бороздят корабли и долины,
горизонты и льды, — ты из этой породы.

Флаги родин слетелись на клич твой орлиный,
чтобы вздох твой наполнил их ветром свободы.
И ты встал на дороге звериной лавины,
и светлы были раны твои, как восходы.

Полной грудью вобрав все ветра и приливы,
ты в Испанию врос и воздвиг над камнями
свод ветвей, осеняющих земли и воды.

Из костей твоих мертвых восстанут оливы,
и навеки сплетутся стальными корнями,
и единым объятьем обнимут народы.

Как повелось на свете, два рода рук бывает.
Они растут, как ветви, выходят сквозь предплечья,
их действия повсюду путь сердца отражают,
они живут движеньем, врачуя иль калеча.

Рука должна исполнить и передать движенье
души, а телу служит надежною защитой.
Так поднимите руки все люди, что рожденьем,
и мыслями, и делом навек со мною слиты!

Вот — утренние руки, привыкшие к работе,
достойные доверья и почестей достойны,
честнее их и чище нигде вы не найдете,
уверенность и сила в пожатье их спокойном.

На них всегда заметны следы земли и соли,
кровавые мозоли, натруженные вены,
меняется пространство, подвластное их воле,
они возводят домны и новых зданий стены.

Они владеют ломом, лопатами, станками,
передвигают горы, металлы добывают,
по их желанью город хоть среди моря встанет,
и задымят заводы, и горны запылают.

Рукам неутомимым созвучен труд свободный,
под кожей неприступной струится кровь живая,
в них жизни изобильной источник благородный,
два родника богатства, что бьют, не иссякая.