Хуан Хименес - Испанские поэты XX века

— Хотя бы отзвук птицы,
заглохший на лету!

— Забытый запах розы
в заботливых глазах!

— И синий отсвет неба,
погасший на слезах!

Лежу в полудреме, в тени,
которую бросил твой ласковый ствол,
и чудится мне,
что небо — крона твоя — колышет
свою лазурь над моею душой.

Явилась черная дума,
как будто бы птица ночи
в окно среди дня влетела.

Как выгнать ее — не знаю!

Сидит неподвижно, молча,
цветам и ручьям чужая.

Туча:
черный дымище
над кострищем горьких моих сновидений
нищих.

Звезда:
в безмятежной сини —
лампада сладких твоих сновидений
неугасимых.

Мимо иду — тополя
песню поют под ветром;
и каждый, и каждый, когда прохожу, —
о любовь! — забвенье
и воскрешенье другого.

Один только тополь, один — о любовь!
поющий.

Душу мне солнце заката
озолотило вчера.
Золото вынул я ночью, глянул.
Одна мишура!

Сердцу луна на рассвете
бросила горсть серебра.
Двери я запер наутро, глянул.
Одна мишура!

Я знаю, наверно, —
в вечности древо
и кровью моею
накормлены звезды,
а птицы в листве —
мои сны и мечты.
И если паду я,
подрубленный смертью, —
обрушится небо.

Не забывай меня,
нечаянная радость!

Чему когда-то верилось — разбилось,
что долгожданным было — позабылось,
но ты, неверная, нечаянная радость,
не забывай меня!
Не позабудешь?

Я не я.
Это кто-то иной,
с кем иду и кого я не вижу
и порой почти различаю,
а порой совсем забываю.
Кто смолкает, когда суесловлю,
кто прощает, когда ненавижу,
кто ступает, когда оступаюсь,
и кто устоит, когда я упаду.

Я как бедный ребенок,
которого за руку тащат
по ярмарке мира.
Глаза разбежались
и столько мне, грустные, дарят…

И как нелегко мне отсюда уйти!

О да! С усилием густую крону
природы лбом раздвинуть пред собой.
И, дав своим раздумьям больше света,
навеки заключить их в круг иной,
расширенный!..
Чтоб бесконечность эта,
оставшаяся вне, была такой,
как улица пустая в день воскресный:
безмолвной, неживой, неинтересной
и духу озаренному —
чужой.

Младенец заплакал…
Мирозданья вершины
на рассвете плача!
И крик петушиный.
Младенец заплакал…
Всего мирозданья
детские губы!
И холод ранний.

Я отдаю мое сердце:
матери — розой,
морю — любовью,
славе — печалью…

Ночь на дворе,
а сердце мое, непослушный ребенок,
еще не вернулось.
— Спи, сынок, — шепчет мама.

Я улыбаюсь и уже засыпаю,
а его еще нет.
А утром:
— Сынок, полежал бы еще… —
Каким криком радости ты, мое сердце, во мне
теснишься за миг до того, как уйти!

Сквозь черную трубу калейдоскопа
— воскресным днем —
смотрела ты на солнце
завороженными огромными глазами.

Так быстро погрустнев, они закрылись…

И вот уже сама ты черный креп,
в душе твоей цветные отраженья,
и, глядя вглубь, ты с них уже не сводишь
огромных глаз, завороженных навсегда!

Крик среди моря!

Чье сердце, ставши волной, — о волны грусти! —
в море кричало? Голос, откуда голос?
Какие крылья тебя занесли в пучину?

…Каждый вал тебя увлекает, и — вал рассекая грудью,
острей, чем плавник дельфина, — ты снова исходишь криком:
хрипом, хрипом, хрипом…
О, крыльев парус бессильный! На крыльях ласточки хрупкой
все дальше, все глубже, глубже, глубже…

Крииик среди моооря!..

Разве поможет звездное эхо?

Крииииик среди моооооря!..

Был ее голос отзвуком ручья,
Бабочка света,
красота ускользает,
едва прикоснусь к ее розе.

И гонюсь я за ней, ослепший…
И то там, то здесь настигаю…

А в руках остаются
одни очертания бегства!

Моя слеза и звезда
коснулись друг друга и стали
единой слезою, единой
звездой.
И вдруг я ослеп, и ослепло
небо со мной — от любви…
И стало все только звездной
болью и слезным светом.

Необъятное сердце
в ежедневном сиянии солнца
— дерево, шелестящее пламенем листьев, —
апельсин синевы небесной!

Будь великим только мгновение преходящее!

Был ее голос отзвуком ручья,
затерянного в отсветах заката,
или последним отсветом закатным
на той воде, которая ушла?

Ныне золото снова
струится ручьем блестящим.
О, солнце в лиственной чаще,
солнце в моем настоящем!

У подножия древа —
в прошлом — мой пепел разбросан.
Но душа моя каждый вечер
сочится капелью росной.

И легкая свежесть книги —
прозрачна и изначальна.
Кристалл, сквозь который видно
даль и за далью — дали.

Ночь проходит, как черный бык, —
глыба мрака и страха с траурной шкурой, —
оглашая округу ревом, подобным буре,
сражая измученных и усталых;
и приходит день — белокурый,
жаждущий ласки ребенок малый,
который за далью где-то,
в обители тайны,
где встречаются все концы и начала,
поиграл мимоходом
на лугах заповедных,
полных тени и света,
с уходящим быком.