Хуан Хименес - Испанские поэты XX века

Мой лоб и небо —
два мирозданья! —
мой лоб и небо.

А между ними — ласка ветра,
руки единственной и верной
касанье, преизбыток то радости, то грусти.
А ветер вознесет и вдруг опустит.

Все оживает в выси.
Я осязаю мысли,
и, становясь крылатыми,
опять к земле летят они.

И все.
— Любовь, не ты ли
тот ветерок, чьи крылья
над лбом моим парили.

Летят золотые стрелы
с осеннего поля брани.
И в воздухе боль сочится,
как яд, растворенный в ране.

А свет, и цветы, и крылья —
как беженцы на причале.
И сердце выходит в море.
И столько вокруг печали!

Все жалобно окликает,
все тянется за ответом —
и слышно: — Куда вы?.. Где вы?.. —
Ответ никому неведом…

Даже когда между нами море,
громадное, как мирозданье,
мне чудится, что мы рядом,
разделенные лишь водою,
водою, которая в вечном движенье,
только водой.

Небо — и ежедневно
и ежевечерне.

Цепкие хищные руки мгновенья
ловят в море всех легковерных.

Но я ускользаю от неба
ежедневно и ежевечерне,
ежевечерне и ежедневно,
как мотылек неприметный…

В сплетенье тончайших бесчисленных нитей
душа моя с плотью твоею, любовь,
и душа твоя с плотью моей.

Ну, наконец!..
Луна, еще не снятая с мели,
слепит
ночную половину моря,
темно-лилового, где, полные норд-вестом,
темно-лиловые разбухли паруса,
отсвечивая розою востока…
Посеребревший маленький маяк
выкрикивает трижды:
— Земля! Земля! Земля!
Опять земля.
Последняя. И первая. Моя.
Земля!

Не знаю, чем это сказать,
ибо еще не готово
слово мое.

Нынешнее через край —
это завтрашней ветки цветы.
Мир такой, душа, создавай,
чтобы стал он, душа, как ты.

Дай, разум, мне
точное имя вещей!
Дабы сделалось слово мое
вещью самой,
заново сотворенной моею душой.
Дабы за мною последовали все,
не знакомые с ними — к вещам.
Дабы за мною последовали все,
не помнящие о них — к вещам.
Дабы за мною последовали даже все,
любящие их — к вещам.
Дай, разум, мне
точное имя — твое,
и его, и мое — вещей.

Камень вчерашнего дня
брось и усни. И опять
он возвратится к тебе
утренним солнцем сиять.

Сначала пришла невинной —
под девическим покрывалом,
и я, как дитя, влюбился.
Но платье она сменила —
разоделась, будто для бала,
и я от нее отвернулся.
Явилась потом царицей,
в драгоценностях небывалых,
и в гневе я задохнулся!
…Но она раздеваться стала.
И я улыбнулся.
Осталась в одной тунике,
маня простотой античной.
И вновь я к ней потянулся.
И сняла под конец тунику
и во всей наготе предстала…
О поэзия, — страсть моей жизни! —
нагая, моя навеки!

— Помедли, свет, помедли!

— И — мчусь, нетерпеливый, ошалелый.

— Помедли, а когда
ее коснусь, угасни
и охладей.

— Помедли, свет, помедли!

— И наземь падаю, и, как ребенок,
рыдаю, — мне ее уже не увидать.
Помедли, свет, помедли.

Я снова у моста любви,
соединяющего окалы, —
свиданье вечно, тени алы —
забудься, сердце, и плыви.

— Мне за подругу вода речная:
не изменяясь, не изменяя,
она проходит, и век не минет,
и покидает, и не покинет.

Печален приход рассвета,
словно поезда остановка
на станции, мне не нужной.

— О жизнь! —
пассажиру знакомый, натужный,
кисловатый шумок дневной!

…И утренний плач ребенка — вверху, надо мной.

Я узнал его, след на тропинке,
по тому, как заныло сердце,
на которое лег он печатью.

И весь день я искал и плакал,
как покинутая собака.

Ты исчезла… И в дальнем бегстве
каждый шаг твой ложился на сердце,
словно было оно дорогой,
уводившей тебя навеки.

Чист предстану перед тобой,
точно камень в ручье,
слезным потоком омыт.

Так жди меня, чистая, жди,
омытая, точно звезда,
слезным дождем.

Встреча двух рук,
двух искательниц звезд,
в недрах ночных.

Как скована их
бессмертная белизна!

Нежные, вдруг
забывают про поиск, на миг
в замкнутом круге найдя
то, что так долго искали они
врозь.

Отказаться любить… Невозможность
как бесконечность.