Хуан Хименес - Испанские поэты XX века

Историю жизни моей
расскажу я вам снова.
Она пылала кровью багровой, —
о радуга, в сердце вошедшая мне! —
она пылала кровью багровой,
как пылает мак по весне.

Историю жизни моей
я вам расскажу опять.
Эта жизнь серебром сверкала, —
о сердце, ставшее радугой небывалой! —
эта жизнь серебром сверкала,
прозрачной реке под стать.

Дети, которые пели весь день,
завтра песню опять запоют.

Но не вернется ушедший день.

Завтра, завтра — кричат упрямо, —
завтра сильней запахнет сирень,
завтра громче колокол грянет,
завтра под солнцем исчезнет тень.

Но не вернется ушедший день.

Это бегство спешное из сегодня
к новым рассветам, к иному огню,
к новым деревьям шажок — с дороги,
куда не поставишь опять ступню.

Бегство, бегство к смертному дню.

Другое солнце, другие воды,
лестниц иных иная ступень —
ибо все, что было вчера, нисходит
за умершим днем в могильную сень.

И не вернется ушедший день.

Дети, что бегали целый день,
завтра снова начнут беготню.

Бегство, бегство к смертному дню.

Щемящая боль забвенья!

Лоб, огромная кладовая,
где собраны памяти звенья,
где навсегда остались
исчезающие мгновенья.

Как удивительна вечность
вещей преходящих, случайных:
и радость не иссякает, и горе
всегда изначально…

Все рассветы и все закаты.
Все прощанья всех расставаний вечерних;
всех полночей все звездопады;
всех возрастов женщины,
устремившие к солнцу взгляды…

Божественно чистой росой окантован,
влажным забвением скован, перед рассветом
городишко кажется средневековым.

Но солнце ему возвращает снова
современной эпохи приметы.

Отблески стекол цветных на мраморе пляшут;
в пространстве желтом, сиреневом и зеленом
жены нагие по лепесткам ромашек
ворожат мечтательно и напряженно.

Над звонкой оградой голубиная стая,
лазурный фонтан смеется тонко и длинно,
нагота блистает белизной горностая,
шелковистой мальвой и золотым муслином.

Женщины смотрят магически и лениво
и в теплые краски погружаются тихо;
и мелодия солнца звучит лейтмотивом
в этой певучей и пестрой неразберихе.

Быть сильным или слабым? Что же
решить — быть слабым или сильным?
Стать наблюдателем сторонним?..
Ловцом выносливым, двужильным?..

Смотреть на дождик над водой,
на стаи облаков бесплодных
и слушать, как растут деревья,
как плещется фонтан холодный…

Иль не глядеть вокруг, не слышать…
И только труд, лишь труд извечный…
Тебя он сделает незрячим,
глухим… каким еще?.. Конечно —

немым; немым! — немым и грустным,
всегда печальным, безъязыким,
как придорожный тихий камень,
иль как младенец, спящий в зыбке…

Контраст моей печали —
незыблемо-прекрасный вечер…
И все, что чувства отвергали,
когда я сильным становился,
приходит вечером из дальней дали…

У хрупкого хрусткого ветра
цветочный и солнечный вкус…
Какой удивительно грустный
ветра и сердца союз!

Уже начинается осень;
лирический бард — соловей —
оплакал багряные листья
средь колких, как солнце, ветвей.

Дождит временами. Все чаще —
все слаще! — любовный озноб,
и женщины призрак знобящий
не выгнать из яви и снов.

И плоть уже стала не плотью:
она, как морозный цветок,
при вспышках желанья
теряет за лепестком лепесток.

Твои глаза, они взирали
в мои глаза. И разливали
черноту… Как в августе жасмин,
сверкнули звезды черными кострами,
и в беспредельной глубине Севильи
оделась крепом траурным Хиральда {20} 20 Хиральда — башня в Севилье, построенная как минарет арабами в XII в. Испанцами была превращена в колокольню католического собора. См. также примечание {137} . .

От этой яркой тени
я ослеп! Спокойные глаза играли
чернотой и ласково и дерзко,
и затмевали свет, и медленно стирали
все прочие цвета!

Во имя этих глаз —
да будет черной чистота!

Известь и солнце —
синь жестяная!
До яркого блеска
асфальт надраен!

Насквозь продута
прохладным бризом
золотых просторов
легкая призма.

Воспоминаний сколько!
И сколько красок!
Красота в распаде,
как ты прекрасна!

Патрульный катер море перевернуло,
рухнуло градом крупным, свинцом округлым,
темноту и свет на волне крутануло
и над нами хребтину выгнуло круто.

Был ли Кадис на свете?.. Казалось, две бездны —
алчущая морская с бегучей небесной —
схлестнулись в единоборстве мгновенном
и гневно рвались друг у друга из плена.

От ракушек и скал меня оторвали,
прочь я поплелся, школьник в унылой форме.
…За фабрикой газа, в черном стенном провале,
звучали глухие отзвуки шторма…

В грозовой круговерти
заперли двери.

В стремнине пространства,
между двумя громами,
с наковальни заката
стрелы брызгали веерами,
и молния отверзала
врата безграничной драме.

В грозовой круговерти
заперли двери.

Гасли, как свечи, лица,
бледней зеленой оливы
(ибо в щели сочился
ужас великий,
апокалипсической
тучей разлитый).

В грозовой круговерти
заперли двери.

Но в порыве юном —
в наготе своей лунной —
ты шла через бурю
по бликам латунным
(какая архитектура!),
по плоским крышам-лагунам.

В грозовой круговерти
заперли двери.

На крышах плоских
черных флажков полоски
рисуются жестко
средь роскоши броской
солнечных отголосков —
желто-зеленых блесток.