Хуан Хименес - Испанские поэты XX века

Половину ты правды сказал?
Скажи половину другую,
и скажут — ты дважды солгал.

Час моего сердца —
это и час надежды,
и безнадежности час.

Сон отделяет от бдения
то, что важнее всего —
пробуждение.

Я думал, — в моем очаге
давно уже умер огонь.
Поднес я руку к золе
и опалил ладонь.

Да будет труд разделен.
Пусть злые наточат стрелу,
а добрые пустят ее.

Внимание! Следует знать,
что одинокое сердце сердцем
нельзя признать.

Пчелы и певцы,
ищите не мед, — цветы.

Гвадалкивир! Слезы в горле.
Здесь, в Санлукаре, ты умираешь.
Рождение я видел в Касорле.

Под сенью зеленых сосен
бурлила хрустальная влага.
Таков он был, твой источник.

Река из грязи и соли!
Тебе, как и мне, возле моря
снятся истоки и зори.

Однако…
— Ах, да, однако
есть горсть настоящего пепла
под его театральным пожаром.

Что есть истина? Может, река?
Она непрерывно течет
и лодку вместе с гребцом
мимо нас, как волну, пронесет.
Или это сон моряка,
где всегда и якорь и порт.

Скажи, предскажи нам, поэт,
что завтра сбудется с нами?
— Завтра речь обретут немые:
сердце и камень.

А искусство?
— Только игра,
Подобная только жизни,
подобная только огню.
Пылающий пепел костра.

Когда его возлюбленной не стало,
решил он одиноко встретить старость,
заглядывая в память неустанно
и в зеркало, что от нее осталось,
в которое смотреть она любила:
сберечь хотел он, как скупец богатство,
в том зеркале все то, что раньше было,
чтоб время не могло к нему вторгаться,
чтоб в запертом дому оно застыло.

Но минул год, и вспомнить захотел
он глаза своей любимой. Голубые?
Иль черные? Зеленые, быть может?
«О, господи, какими они были?!»

По улице он как-то шел, угрюмый,
шел сквозь весны раскинутые сети —
глубокий траур, замкнутое сердце!
Но вот в окне зашторенном, в просвете
меж занавесей, вдруг глаза блеснули.
Он прочь пошел… Те были словно эти!

— Милая, уходим в океан.
— Если не возьмешь меня с собою,
я тебя забуду, капитан.

Капитан на мостике уснул,
на руки поник он головою,
и во сне послышалось ему
…если не возьмешь меня с собою!..

Возвратился из далеких стран,
не один — с зеленым попугаем.
…Я тебя забуду, капитан!..

И опять уплыл за океан
со своим зеленым попугаем.
Я тебя забыла, капитан!

…И если твой поэт тебе небезразличен,
живущий в звоне строк, а не в холсте портрета,
ищи в чертах лица и в профиле поэта
мольбы, заклятья горького обличья.

Ищи в глубинах вод сокрытое величье,
набата хриплый звон, взыскующий ответа,
мечтая о любви в час жатвы, в час рассвета,
в дремотный час, от всех иных отличный.

Неистовый творец находок и потерь,
я — рыцарь той любви, что призрачна и мнима;
мой образ очерти уверенно — и мимо
того пройди, чем был и чем кажусь теперь.

И в мудром зеркале, где свет и забытье,
увидишь ты меня — создание свое.

Путник в саду, после дальней дороги,
у моря, где с берегом шепчется пена,
слышит, как горные пахнут отроги,
и летнее поле, и жаркое сено.

Время застывшее — странствия сроки —
велело, чтоб сердце ждало смиренно,
пока не возникнут алмазные строки,
зреющие в душе постепенно.

Так снилось. И время тянулось, не грея,
или влекло, наподобье бандита,
к смерти, что тоже — ленивое время.

И путник увидел: ладонь открыта,
в ней, обращенной к миру, окрепло
Гераклитово {84} 84 Гераклит Эфесский — греческий философ-материалист (VI в. до н. э.), сформулировал диалектический принцип непрерывного движения космоса. Первоначалом всего сущего считал огонь. пламя без дыма и пепла.

Он ехал каменистым перевалом.
Серели глыбы, ночь была глухая,
и слышал он, как буря, громыхая,
свинцовым шаром катится по скалам.

Вдруг на краю обрыва, под сосною,
полосануло молнией потемки —
и на дыбы встал конь. У самой кромки
он осадил его над крутизною.

И увидал на молнию похожий
зубчатый гребень сьерры нелюдимой
и в недрах туч, разодранных и алых,

гряду вершин. И лик увидел божий?
Он увидал лицо своей любимой.
И крикнул: — Умереть на этих скалах!

…Ты оживлял, творец,
в прожилках красных камень.
Словно холодный пламень
твой высекал резец.
То, что «испанским» звать
уже вошло в обычай:
печальную печать
небрежного величья —
ты вырезал резцом
в холодном твердом камне.
Твоей покорный власти,
он стал — моим лицом.
И ты, художник, дал мне
глава… Я был бы счастлив
смотреть так далеко
незрячими глазами,
какими смотрит камень,
их спрятав — глубоко.