Микола Бажан - Стихотворения и поэмы

Не смерть, а жизнь поднимают
над миром, что стынет в муке,
живым багрецом революции
обернутый гроб Ильича.
Путейца стальные ладони,
путиловца сильные руки
его над планетой вздымают,
несут его на плечах.
Поступью тяжкой. До стен Кремля.
Ровно в четыре часа.
Ударили залпы. И глухо, тоскливо шатнулась земля.
Вздрогнули небеса.
За окоем закатывается
грохот за вспышкою вслед.
И вновь тишина, как саван,
как тягота, как забота.
И терпеть уже нет больше мочи.
И вот начинает кто-то:
«Вы жертвою пали…»
Вы пали? Вы пали?..
О, нет!
Вы встали, не сломленный смертью,
несогнутый, необорный,
овеянный стужей вселенской,
метелицею времен.
Тот день…
Тот червонно-черный —
всю душу мне выстудил он…
Для скорби своей всё ищу я слов
достойных, неброских, не убранных
в наряд пестровато-узорный,
чтоб образы, мной не виданные,
чтоб гомоны, мной не придуманные,
стали бы тихим трепетом
рифм, не рожденных пером.
На снежном бугре горемычной Умани
стою на ветру ледяном.

Сквозь м о роки, беды и горести,
сквозь темень ночами безлунными,
сквозь пепел грядущих пожаров
и будущих схваток гром
я вижу те дальние годы
раскрытыми настежь очами,
тем взором смотрю,
которому
дано, как солнцу, лучиться,
чтоб видеть, и поражаться,
и проникать, и учиться,
незримо и непостижимо
пронзая эпоху лучами.
Тот день…
Он пророчит миру всем смыслом своей бесконечности,
что в смерти — бессмертье великих,
что мерить их жизнь — векам,
что в людях взаправду людское —
в жадном творенье вечности.
Тот день так пророчит нам.

Зигзаги свистков паровозных,
стальные раскаты дороги,
и буферов скрежет,
и топот,
и мирные рокоты века,
и шаткие тени покоя.
Подавленный трепет тревоги.
Усталость,
простая усталость
старого человека.
Лежать и года свои слушать
в ночной полутьме напряженной,
невольно перебирая
узелки размотанных воспоминаний.
Они набухают, как вены склеротика,
синью тяжелой
и полнятся, словно музыкой,
отзвуком переживаний.
Еще один день,
он прожит недаром —
в трудах и заботах.
Мерещится снова
то гневом, то радостью, то улыбкой,
то вдруг отзовется под сердцем
болью колкой и зыбкой…
Дремотная серая полночь
задумалась на поворотах.
Лежи, в свою память вслушивайся,
в свои незажившие
раны,
в живые дела
и сомненья.
Смежаешь усталые веки,
и свет ударяет,
как будто внезапно включились экраны
того, что в тебя впаялось,
впаялось — навеки, навеки.
Пусть больно. Пускай нестерпимо.
Как счетов глухие костяшки,
состукнулись воспоминанья.
Что ж, Петр,
подводи итоги.
Нанизывай думы, и беды,
и промахи, и промашки
на крепко сплетенную нитку
нелегкой твоей дороги.
Каменья, что ранили ноги,
они даже в памяти тяжки.
Как будто светает.
Сегодня светает?
А может,
полвека тому?
Мерцание
чутко, легко, осторожно
перебирает,
как будто цимбалы,
тьму.
Струна — к струне.
Струна — к струне.
Взаправду?
Сейчас?
Или только во сне?
Вернись, человек.
На полвека назад
возвратись
в свою отшумевшую жизнь.
Разве может она повториться?
А ты удивись,
все виденья,
как струны цимбал,
теребя,
и отблеском прошлого юность
вдруг озарит тебя.
И луч прозвенит,
над тобой он встает
в рост полный —
так хора звучанье растет,
сиянье рассвета тебя окружает,
в недолгое детство твое возвращает.

И снова скрипят на разбитых пылящих дорогах,
медленно переваливаются широкие наши возы.
Ты снова услышал
мычанье волов круторогих,
шептанье колосьев,
раздольное эхо грозы.
Дорогами детства,
полями Елисаветградщины
бредешь,
босоногий,
пылят под тобой большаки.
Что вынес оттуда?
Сиянье души нерастраченной,
шершавую ласку,
тепло материнской руки.
И воспоминания — ты в колее подбираешь
иссиня-блестящие камушки…
Аж след за телегой
блестит.
Показать это диво
ты в поле к отцу прибегаешь,
и он называет камушек
словечком смешным:
антрацит.
Чтоб топливом стал этот камень
в топке
сахароварни,
его с недалекой станции везут через наше село.
«Петрусь, посмотри на эти обведенные радугой грани,
в них скрыта великая сила,
таится в них
свет и тепло».
Ты всматриваешься и видишь чудесные оттиски в камне:
обугленный след древесины,
ветвей удивительный след,
расплющенные узоры
с перистыми завитками
растений, лежавших в недрах
уже миллионы лет.
Ты собирал осколки.
Друзья удивленно глядели —
неужели горят?
Пастушата бросали их в свой костер.
Занимался бурьян,
и огонь привораживал взор.
Только черные камни
в пастушьем костре не горели.
Ты в руке их держал — щедро солнце степное блестело
на изломах и гранях…
В них было тревожное что-то,
в них что-то мерцало,
какое-то дивное дело,
что сегодня зовет,
что стало твоей заботой.
Руки детства легли на заветные эти каменья,
на эти предвестья,
сокрытые в недрах земных.
Миновали года.
И шагнуло мое поколенье
в незнакомые дали с крестьянских подворий родных.
На Донбасс!
На Донбасс!
Комсомольцев колонны.
Нашей юности цвет.
Вижу — зарево глаз.
Слышу — крик молодой облетает вагоны:
елисаветградцы, вперед на Донбасс!
Ты среди них.
Догнал…
Схватил котомку с хлебом зачерствелым,
накинул пиджачок отца на плечи
и побежал… Успел —
душой и телом.
Догнал вагон —
и ты уже далече
от пастбищ и полей…
Ты увидал простор
совсем иной — звенящий, гомонливый,
мятущуюся синь
меж треугольных гор,
и абрикосы копров,
и дыма гривы…
Твой край! Ты породнился с ним с тех пор.
Твой край, теперь с тобой он вместе дышит
пульсацией своих пластов, и дыр, и нор,
и глубиной своей тебя он слышит.

О, край родной,
мой неусыпный край!
Я вспоминаю,
сердцем вспоминаю
яры, бараки, флаги на копре,
щиты, призывы, лозунги бригады,
нас — молодых шахтеров во дворе.
Внутри казармы — нары и плакаты.
Дощатый пол. И лампочка едва
под потолком казарменным видна.
О край родной!
Вовеки не забуду
ночь первую среди чужих людей,
хрипящую в их голосах простуду,
я помню песни завтрашних друзей —
проходчиков,
забойщиков…
Их ссоры
внезапные.
Насмешливые взоры.
Еще я к общим нарам не привык.
То грустный шепот,
то обиды крик…
Растерянности ночь…
Сосед вздыхал.
И я не спал. Суровое начало
потом не раз я нежно вспоминал.
Судьба с мечтами детскими кончала.
Я на пороге зрелости стоял.
Мои тяжелы пути…
В железную клеть
Войти.
В гремучую бездну
стремглав упасть.
Во тьму.
В ее черную пасть.
Держись!
Пригнись.
Чернеет нора.
И грохот —
он сдавит, он стиснет,
гуденье нависнет…
И дернется клетка…
Крик: «Берегись!» Пролетит вагонетка…
И лампам дрожать,
и железу визжать,
сжимать и размалывать угля пласты.
Пусть грохот и лязг повсюду, а ты
знай свое дело —
бей, долби,
режь, дроби.
Спокойно. Смело.
Следи, чтоб шаткий
не пополз крепеж.
Спадает пласт.
Даешь! Даешь!
Поток сыпучий. Взрыв.
Напрасно сердце не тревожь,
ведь ты не боязлив.
Согнусь, сожмусь, переползу,
подрежу жирный пласт внизу —
удар! Тяжелый гул…
Поглубже кепку натянул.
Привыкну тут?
Смогу?
А что ж!
Не отступлю ни на вершок.
Не задрожу,
и невтерпеж
вбить в пласт свой жадный обушок.
Такой мой труд. И честь моя.
И мне сам черт не брат,
хоть сам чернее черта я
от картуза до пят.
И черная плывет струя,
шурша, из-под лопат.
Сплывает уголь. Дни плывут. И с ними — чувств поток.
Всему найду порядок свой,
и свой подход,
и срок
и на отбойный молоток меняю обушок.
Упорный труд,
задорный труд,
со сметкой — молодецкий,
почетный на моей земле
шахтерский труд. Советский.
Стал мне послушен мой удар.
Стал крепче молоток.
Из шлема серебристый луч
забоя мрак рассек.
Пускай ничком вползаю в лаз,
согнувшись под землею,
зато встаю я в полный рост
перед своей страною.
Я перед ней душою чист —
проходчик,
мастер,
штейгер,
коммунист.
О возвращении домой
и думы не осталось.
Я научился побеждать
сомненье и усталость,
Горняцкий жар,
шахтерский нрав
уже влились в меня,
обвыкся в душной тесноте,
душой прирос к забою.
Когда недолго отдыхал
на россыпи угля
и неба черного пласты висели надо мною,
о тихом небе голубом
мечтал и думал я.
Мне вспоминался птичий грай,
и тени облаков,
и танцы в клубе — и гармонь, и топот каблуков,
и обдавали вихрем вдруг
занозистые польки.
И милый смех… И нежность рук
любимой комсомолки…
Ты с ней дорогу начинал
сквозь ранние потемки,
и было вам вдвоем светло
в убогой комнатенке.
Ты заглянул в ее глаза —
увидел чудный край.
О, молодость,
о, наши дни,
птиц перелетных край!
Перелетали дни.
Настал
тот день в календаре —
аж раскололась громом высь
на утренней заре.
Шахтеры!
Ваш окоп —
забой!
В него на бой иди.
Как в черный танк,
ты в черный пласт
железный зуб всади.
И днем и ночью я держал
свой молоток, как штык,
рубил, обрушивал, дробил,
кромсал, колол — впритык.
И были дни,
как штурма дни,
как натиск злых атак.
Подземными солдатами
с врагом мы бились так.
Дневную смену кончил я.
Еще горел закат.
Семен промолвил:
«Петре, стань. И степь послушай, брат».
Приглушенно, как рокотанье гроз,
с томительною чередою волн
по горизонту гул катился, рос,
и под ногами содрогался дол.
Клубился дым. Смотрели мы туда.
Краснели в тучах неба перепады.
Я содрогался, слушая… Тогда
Семен сказал:
«То отзвук канонады».
И с каждым днем
всё приближался гул.
Звенели рамы.
Ветер гарь тянул,
и степь трясли тяжелые снаряды.
Эвакуация. Оксану на вокзал
я провожал. Прощались паровозы.
Семен уехал…
А меня держал
тяжелый долг перед лицом угрозы.
Ночь близилась.
А тени во дворе метались
от стен и от столбов.
И резко удлинялись
под вспышками ракет.
Сдвигался небосвод.
Оборванные тросы заметались
над прорвою шурфа
назад и вперед,
назад и вперед.
Мы рвали проводку.
Впотьмах мы взрывчатку совали
под рельсы и стены.
Ломали машины, щиты,
крошили приборы,
и долю свою проклинали,
и хрипли от горя,
от черной своей маеты.
Уж лучше в бою
до пули последней сражаться,
чем всё, что своими руками
мы здесь создавали,—
ломать и крошить,
не помня себя,
и от ярости задыхаться.
Приказ есть приказ.
Что осталось —
пусть сгинет к чертовой матери.
Всё, что врагу пригодится на шахте,—
сжигай!
Шнур запали и ложись,
себя, сукин сын, спасай.
Огненными снопами
масло взметнулось
в трансформаторе.