Джон Китс - Малые поэмы

Незримый сердце мне стеснил, сковал;

Я руки сжал – и не почуял рук.

За миг до смерти ногу я преткнул

О нижнюю ступень – и хлынул ток

По жилам теплый. И взошел я ввысь:

Так Ангелы всходили древле в Рай

По лестнице. «Во имя всех святынь! —

Воскликнул я, пред алтарем восстав: —

Кто есмь, коль ты спасла меня от смерти?

Кто есмь, коль смерть меня и здесь неймет?

Ведь смертным здесь глаголать – смертный грех!»

Закутанная тень рекла: «Вкусил

До срока ты погибель, и воскрес

До срока. Твой спаситель – твой испуг,

Придавший сил. Ты гибель повстречал —

И жив». – «Богиня! – рек я: – Истолкуй

Слова святые, ибо я не мудр».

«Лишь тот сюда взойдет, – сказала тень, —

Кого снедает мировая скорбь,

И кто всецело скорбью поглощен.

А теплых устроители берлог,

Бездумно коротающие дни, —

Они, войдя случайно в этот храм,

Сгниют внизу, где ты едва не сгнил».

«Но тысячи людей найдутся ведь, —

Я смело молвил, вещей жрице вняв, —

Готовых жизнь за ближнего отдать,

Постигших ужас боли мировой,

Радеющих о благе всех племен

Людских! Увидеть было б должно тут

Опричь меня – других, и очень многих».

«Меж ними нет сновидцев, – тень в ответ

Рекла, – земля влечет их чересчур,

И человек для них – венец чудес,

И голос человечий – слаще арф.

Таким сюда являться недосуг;

А ты в сравненьи с ними слаб и мал —

Но ты пришел. И ты, и весь твой клан —

Обуза смертным. Ты мечтаешь лишь,

Но тщетно. Сколько ты похоронил

Блаженных, утешительных надежд?

А где же твой приют? Любая тварь

Ютится где-то. Человек любой

И радость в жизни ведает, и боль,

Но – только боль, иль только радость: врозь.

А ты и в счастье обречен страдать,

Мечтатель… Незаслуженная кара!

И, чтобы долю эту облегчить,

Бедняг, – таких, как ты, – впускают сплошь

И рядом в наши дивные сады

И храмы наши; оттого-то цел

Стоишь пред алтарем, и невредим».

«Я счастлив, коль моя никчемность – честь,

И не постыдна умственная хворь,

От коей стражду; речь твоя – бальзам

Целебный, и награда из наград, —

Я рек. – О, тень державная, дерзну

Просить о новой милости! Скажи:

Неужто всяк, слагающий стихи, —

Обуза смертным? Ведь поэт – ей-ей! —

Мудрец, и вестник, и духовный врач.

Я не поэт, я знаю: певчий дрозд

Не ровня сладкогласным соловьям.

Но кто же я? Ты помянула клан —

Какой же?» – И вздохнула тяжело

Загадочная тень в покровах белых,

Плывущий дым кадильный всколыхнув,

И разом голос вещий стал суров:

«Мечтатели – не твой ли это клан?

Поэт – зеркальный образ, антипод

Мечтателя. Поэт – целитель язв,

Которые мечтатель причинил».

И я невольно выкрикнул с тоской:

«О Феб! О где ты ныне, Аполлон?

О, напряги же свой разящий лук —

Иль ниспошли ползучую чуму:

Да будет всяк тобою истреблен

Бездарный стиходел и виршеплет

Никчемный, коих раздувает спесь!

Я вместе с ними сгинуть был бы рад —

Лишь дай узреть погибель рифмачей!..

О тень мудрейшая, скажи: кому

Восставлен сей алтарь? Кому кадишь?

Кого изображает сей колосс,

Подобный туче? И поведай: кто

Сама ты? Перед кем я речь держу?»

И снова издала тягчайший вздох

Таинственная тень в покровах белых,

Плывущий дым кадильный всколыхнув,

И снова голос вещий стал суров, —

Но, мнилось, в горле жрицы плотный ком

Стоял: «О смертный! Этот храм – пустой,

Печальный, – древле пережил войну

Богов. Неизрекомо стар и сей

Кумир; покрыли тысячи борозд

Ему чело за тысячи эпох:

Се – образ Крона. Я же – Мнемозина,

И здесь алтарь заброшенный храню».

Я не сумел ответить, мой язык

Бессильно в бессловесности коснел:

Нейдет на ум величественный слог,

Когда ложится нá душу печаль.

Царила тишь, и меркли пламена

Алтарные – их было след питать.

Я осмотрелся. Рядом, на полу,

Охапками лежал пахучий нард,

А также листьев смольных вороха.

Тревожно я на жертвенник взглянул,

На горку догорающих углей —

И вновь на листья смольные, и вновь

На жертвенник – и вдруг услышал молвь:

«Обряд окончен… Впрочем, все равно

Вознагражу тебя за доброту.

Я силу памяти моей кляну,

А ты – восхвалишь: сколько скорбных сцен,

Досель в моем теснящихся мозгу,

Твой смертный, слабый взор увидит въявь —

И не затмится! И не ощутишь

Ни ужаса, ни боли – только грусть».

Богиня говорила, словно мать,

На миг отринув прежний строгий тон.

И страшен стал мне вид ее одежд —

Глухих покровов, белых, точно саван;

Почудилось: под саваном – скелет.

И сердце оборвало громкий стук.

Тогда Богиня отстранила ткань

Покровов. Я узрел исчахлый лик —

Его изрыла скорбь, изъел недуг

Бессмертный, коему исхода нет:

Язвит, не убивая, эта хворь,

И смерть недостижима, как мираж,

Иль горизонт… Белей, чем первый снег,

Белей, чем лилия, был этот лик

Измученный – и, если б не глаза

Богини, я тотчас бежал бы прочь.

Глаза струили благотворный свет,

Умеренный прозрачной сенью век

Полузакрытых; сущее извне

Их не влекло, и видели едва ль

Меня глаза Богини: так луна

Сияет нам, не ведая о тех,

Кто смотрит ввысь… Коль золота зерно

Приметит ненароком рудокоп,

Он алчно поспешает промывать

Породу, и тотчас берет лоток —

Так я, слыхавши ласковый посул,

Взалкал увидеть, сколько же в мозгу

Богиня прячет неземных трагедий —

Досель под этим сводом черепным

Творящихся, испепеляя плоть

Эфирную, лия лазурный свет

Во взор, и гласу придавая звук

Такой печали. «Призрачная Память! —

Воскликнул я и пал к ее стопам: —

Я заклинаю болью древних бед,

Последним храмом, веком золотым,

И Фебом – ибо твой питомец он,

О исстрадавшееся Божество,

Погибшей расы бледная Омега:

Дозволь узреть – исполни свой обет! —

Картины, что в мозгу твоем кипят!»

И вот мы встали рядом – как сосна

И можжевеловый невзрачный куст

(Я – мал, а Мнемозина – велика),

Сойдя в глубокий, мглистый, гиблый дол,

Где свежестью не веет поутру,

Где полдней жарких нет, и звезд ночных;

Где под угрюмым пологом листвы

Маячил – так подумал я сперва —

Кумир, огромный столь же, сколь Кумир

Во храме Крона. И вожатой глас

Негромко возвестил: «Вот тут сидел

От неба отрешенный Крон». И вмиг

Восчуял я, что властью одарен

Легко, подобно богу, видеть суть

Вещей – так очертанья и размер

Земное видит око. Предо мной

Чередовались образы, уму

Непостижимые – но я напряг

Душевное чутье, дабы постичь —

И помнить вечно… Сколь безжизнен был

Недвижный воздух! Чудилось, окрест

Царит несносный летний зной, когда